Иркутск – Москва - Александр Борисович Чернов
Вот так вот, милый мой Владимир Полиэвктович. А ведь там ты сейчас не обедал бы с сыном кайзера, а в очередной раз проползал и протискивался через «шхеры» и заведования своего броненосца, идущего в строю Второй Тихоокеанской эскадры к Квельпарту… Ave, Caesar, morituri te salutant… И через пятьдесят лет после ее катастрофы, там ты написал бы шедевриальную книгу, исполненную сухой, инженерной точности и человеческого и гражданского душевного страдания. В том числе благодаря которой, сегодня я здесь.
С чем тебя и поздравляю… Ибо итог твоих литературных трудов таков: нет больше на твоем пути ни позорной Цусимской трагедии, ни японского плена, ни ждавшего там твою юную, смятенную душу растления хитрой польско-американской пропагандой. Нет на нем лагерей, голода блокады. А еще — нет и, я надеюсь, никогда не будет необходимости применять твой великий талант и трудовую одержимость к постройке супер-верфи для супер-линкоров… у полярного круга. Здесь и сейчас у России хватит для такого дела более пристойных мест. Здесь и сейчас у нее есть флот. Здесь и сейчас у нее есть Империя, способная дать русскому народу не только достойное «место под Солнцем», но и готовая его, место это, свято хранить от любых внешних и внутренних поползновений и напастей, рачительно, планомерно обустраивая.
Народническую же придурь и эсэровскую, террористическую мерзость я из твоей головушки-то повыветрю. Или выбью, если попытаешься в силу юношеского максимализма упорствовать. Твой отец хороший земский врач. Ты же, Володя, пока хреновый. Ибо прежде, чем торопиться с ампутацией больного члена — ты ведь уверен, и вполне справедливо, кстати, что общество, как и рыба, загнивает с мозгов — убедись, что там завелась именно неизлечимая гангрена. А с гнойником, даже застарелым, можно и нужно бороться более щадящими методами, не делающими пациента инвалидом. К обществу такое сравнение тоже применимо. Надеюсь, ты тоже поймешь почему эволюция всегда предпочтительнее любой революции.
Да. Мир изменился… И будет он со временем все больше меняться в сравнении с тем, откуда я родом. Но, скорее всего, Володечка, ты никогда не узнаешь о том варианте твоего жизненного пути. Его мы отменили. Здесь и сейчас перед тобой открыта иная дорога. Смело же ступай по ней, бери свои новые вершины. И лет, так, через десять-пятнадцать, даст Бог, мы увидим на рейдах и у стенок обновленных российских верфей корабли, которые никогда не подняли бы Андреевских флагов в том мире. Никаких ущербных от рождения дредноутов, а ля «Севастополи» Бубнова, тут точно не будет. Зуб даю! И ты, мой дорогой, мне в этом поможешь.
Что же касается этого чуда, что вы тут понапридумывали со Степаном Осиповичем… Как там Альфред величал подобное изделие, коим Вильгельм насиловал мозг Бюркнеру? «Гомункулус», кажется? Или что-то в этом роде. Стругацкие назвали бы «Кадавром», пожалуй… — Петрович негромко рассмеялся, аккуратно раскладывая чертежи со схемами и диаграммами на столе и подушке подле него, — «Гомункулус» он и есть. Но сама по себе идея чертовски красивая для 1905-го года… Итак, что мы имеем? А имеем мы минный линкор… И откуда что берется? Одна старая еврейка, таки, оказалась права. "
На память Петровичу внезапно пришел замыленный одесский анекдот. Две пожилые дамы в уютном дворике где-то на Дерибасовской обсуждают похороны супруга одной из них. И на вопрос о том, созналась ли подруга покойному перед смертью в женских прегрешениях, последовал такой вот ответ безутешной вдовицы:
— Нет, Сарочка. Что, ты! Естественно, ничего такого я ему не говорила… Хотя он, бедненький мой Мойшечка, конечно же, спросил перед концом: не изменяла ли я ему? Но я не сказала правды. Не смогла. Вдруг бы он выздоровел… после всего этого?..
Несомненно, идея корабля, чьи общие виды, планы, разрезы и сечения были так аккуратно и чисто выполнены молодым Костенко, возникла у Степана Осиповича вследствие одного весьма Памятного Петровичу разговора.
* * *До выхода флота к Токио оставались неполных два дня. Ответственность давила, а суета и необходимость лично многое проверять и перепроверять, — а что делать? Обжегшись на молоке пару раз, будешь дуть на воду, — не только критически утомила, но и довела Руднева до конфликтности и излишней придирчивости. И как раз в состоянии «попала шлея под мантию», около семи часов вечера, ему доложили о срочном вызове в госпиталь к находящемуся во власти эскулапов командующему. Но когда Петрович с горяча высказал Дукельскому, что с посиделками на дорожку можно было обождать до завтра, флаг-капитан командующего с тяжким вздохом выдавил, почти прошептал:
— Мы боимся, что до завтра Степан Осипович может не дотянуть. Три часа сорок градусов. Очнулся на закате и попросил Вас прийти скорее. Очень просил…
— Что же так неладно-то? Из-за руки опять началось?
— Нет. Рана на ноге вновь сильно гноится. Лебедев с Кюном чистили почти целый час вчера после обеда.
— Понятно. Извините за резкость, Георгий Владимирович. Едемте. Только пару крайних распоряжений отдам штабным. Но не думаю, что наш Степан Осипович так просто сдастся. И мне же позавчера доктора докладывали, что угрозы гангрены больше нет! Прислужники Харона хреновы…
Макаров был в сознании, но неестественно бледен. В морщинках под глазами залегли темные круги, а сами они как-то неестественно, лихорадочно блестели. Совсем недавно сжигавший его внутренний жар отступил, но на висках все еще серебрились мелкие бисеринки пота, которые ему заботливо отирала сестра милосердия, тихонько вышедшая навстречу Рудневу, когда он заглянул в дверь палаты раненого командующего. Плотно
