Владимир Сорокин - Теллурия
Некоторое время сидят неподвижно, затем, успокоившись, без особого аппетита возвращаются к трапезе. Вдруг Фома начинает посмеиваться. Роман ест и поглядывает на него.
Фома. Вспомнилось… почему-то… м-м-м… даже не знаю почему… так, бредок из прошлого…
Роман (настороженно). Что?
Фома. Только не обижайтесь… вспомнил вдруг вашего Артемона из “Приключений Буратино”. (Машет рукой.) Извините, дружище, извините…
Роман (зло смотрит на Фому). А мне ваш песик из “Синей птицы” вспомнился: здр-р-равствуй, здр-р-равствуй, мое маленькое божество! Аф! Аф! Аф!
Фома (скалится, смеясь, истерически лает). У-а-аф-ф! Ой, друг мой… да уж… есть что вспомнить… слез не хватит…
Роман (отшвыривая миску с остатками головы). Все готов простить нашей дуре княгине, кроме одного!
Фома (кивает). Что она не дала вам сыграть Вервольфа? Да! Нас использовали только в убогих детских утренниках.
Роман. Я бы простил и побои, и цепь, и унижения, и сухой корм. За одну только роль. За одну! Но эта куриномозгая клуша боялась высокого искусства как огня. Дура!
Фома (со вздохом). Дура, дура… Я даже эпизодического пуделя в “Фаусте” не сыграл. Что уж говорить о “Собачьем сердце” или о “Белом клыке”…
Роман. О “Собачьем сердце” мы лишь спорили перед сном… (Истерически лает и смеется.) Фильма или постановка? Что органичней?!
Фома. Книга, книга, мой друг. Не всегда литературный контекст помещается в кино или в театр. Вспомните “Лолиту”.
Роман. Я бы сыграл Шарикова гениально.
Фома. Не сомневаюсь. Но кина бы, как говаривал кучер Сашка, не получилось.
Роман. Получилось! Я бы своей игрой вытянул все, как флагман!
Фома. Скажите, друг мой, Флагман – это еврейская фамилия?
Роман зло смотрит на Фому. Начинает угрожающе скалить зубы. Фома примиряюще поднимает руки.
Фома. Дружище, не рычите на старого и больного бродягу. Мы с вами в одной лодке под названием “Побег из позорного прошлого”. Театр! Что нам театр? Что нам кино? Что может быть нелепей и безнравственней профессии актера? Выходить на подмостки, кривляться, плакать чужими слезами, смеяться чужим смехом. Недаром нашего брата хоронили за оградой. А уж судьба крепостного актера, да еще с собачьей внешностью, – это просто…
Роман (злобно-обиженно скалясь). Horror!
Фома. Именно. Horror. Или, как сказал бы оставшийся там несчастный, нерешительный Сергей Ефремович, “это просто Белый Бим Черное Ухо”.
Роман. Да. Он почему-то всегда говорил так, когда случалось что-то ужасное. (Смеется.) Белый Бим! (Вздыхает.) Сергей… бедный Сергей… Какого черта он остался? Шли бы сейчас втроем.
Фома. В роскошном теле дога оказалось такое робкое сердце. Трус, что поделать.
Роман. Уиппиты оказались смелее догов.
Фома. Слава догу, тьфу, pardon, слава богу! (Пьяновато почесывается.) В общем, дружище, кина не будет, пока не дойдем до Теллурии… А там… вам забьют в голову сверкающий кусок теллура, и через минуту вы выйдете не на убогие театральные подмостки, а на утес, воздымающийся над бушующим морем. Вы будете читать свои великие стихи Океану!
Роман (декламирует). Реви, мой океан, реви свободным зверем!
Фома. И, потрясенный вашими строфами, древний Океан утихнет, ляжет у ваших ног и станет благоговейно лизать их.
Роман. Я властвовать пришел отныне над тобой!
Фома. А я стану новым Ницше, Ницше-2, возьму альпеншток и пойду в горы, выше, выше, выше, дабы встретить солнце нового тысячелетия. Тысячелетия Истины! Я скажу этому солнцу: “Свети для нас, светило нового смысла жизни!” Затем я войду в свою высокогорную избушку, сяду за письменный стол, возьму ручку со стальным пером, обмакну ее в свою левую руку и своей кровью опишу нового, зооморфного Заратустру, которого так давно ждет духовно обнищавшее человечество.
Пауза.
Роман (со вздохом, утомленно). Я властвовать пришел отныне над тобой…
Фома. Вы устали, друг мой. Мечты не только вдохновляют, но и изматывают.
Роман. Да… Особенно те, до которых уже осталось не так далеко… ведь правда? Недалеко уже? А? Правда?
Фома. Совсем недалеко. Но, дружище, нужно беречь энергию преодоления недружественного пространства. Для ночного перехода нам понадобятся силы. Хватит мечтать. Давайте спать.
Роман устало кивает, зевает во всю пасть, с подвыванием. Видно, что он осовел от выпитого и съеденного. Фома вытирает миски и котелок мокрой от дождя травой, заботливо убирает их в рюкзак. Складывает треножник. Путники ложится под березку, обнявшись. Засыпают. Начинает моросить мелкий дождь. Угли в погасшем костре слабо шипят и дымятся.
XXIII
Президент Республики Теллурия Жан-Франсуа Трокар проснулся поздним июльским утром в своем дворце L’Edelweiss Noir[31], возвышающемся на южном склоне горы Кадын-Бажы[32], венчающей Алтайские горы. Здесь, в горах, Трокар всегда вставал поздно, наверно, потому, что летнее солнце, выбравшись из-за заснеженной восточной вершины, дотягивалось до окон дворца не раньше одиннадцати. А может, еще и потому, что сон в горах был неизменно глубоким и спокойным, как ледники Белой горы, и, как пяти горным рекам из этих ледников, из него так не хотелось выходить.
Не открывая век, Трокар откинул тонкое верблюжье одеяло, закинул руки за голову, нащупал ими невысокую спинку кровати из массива алтайского кедра, сжал ее и потянулся всем телом, откидывая голову сильнее назад, на плоскую маленькую подушку, набитую горными травами Алтая. Он выгнулся и потянулся до хруста в шейных позвонках. Эта привычка была неизменной уже три десятка лет, начиная с казармы летного училища в Истре. Тогда, восемнадцатилетний, он вцеплялся в пластиковую спинку курсантской койки и тянулся, тянулся всем своим молодым, мускулистым телом, жаждущим жизни, полета и приключений.
Нынешнее его тело, несмотря на свои пятьдесят два года, было по-прежнему крепким и подвижным. Трокар старался поддерживать форму.
Спал он всегда голым. Посидев на высокой просторной постели, он встал и пошел по теплому мраморному полу спальни в ванную комнату. Она была огромной, с видом на горы. Залитые солнцем, они со спокойным достоинством приветствовали президента. Погода была отличной.
Трокар провел в ванной полчаса, поплавав в небольшом бассейне с ледниковой водой и льдинками, приняв контрастный душ, выбрившись и намазав лицо специальным целебным кремом. Красивое, мужественное лицо смотрело из зеркала на президента спокойно и уверенно: широкие щеки, крупный сгорбленный нос, властные полные губы, тяжелые веки, упрямый подбородок с косым шрамом, слегка поседевшие виски. Лицо и тело покрывал красивый ровный загар.
Облачившись в черный шелковый халат, Трокар босиком вышел из ванной комнаты и оказался в малой столовой, также выходящей окнами на горы. Едва он сел за пустой круглый стол, как из узкой двери бесшумно вышла алтайка в сером брючном костюме, подошла к нему и принялась массировать президенту шею и плечи. Президент прикрыл свои тяжелые веки. Узкоглазое, широкоскулое лицо девушки, не улыбаясь, источало тихую радость. Тонкие сильные пальцы умело делали свое дело. Энергия рук девушки проникала в тело президента. Через десять минут она так же беззвучно удалилась, и тут же открылась широкая дверь, зазвучала легкая джазовая музыка, и два изысканно одетых молодых алтайца в белых перчатках ввезли тележку с завтраком. А он у Трокара всегда был только французским, с продуктами из некогда родной Нормандии, которые регулярно доставлялись в Теллурию прямыми рейсами.
На расшитой луговыми цветами льняной скатерти перед президентом возникло мраморное плато с сырами, украшенное виноградом и красной смородиной, байонская ветчина, графин с апельсиновым соком, кофе, сливки, круассаны, хрустящий багет, подсоленное сливочное масло, fromage blanc со свежей клубникой и белый, очистительный розмариновый мед из Лангедока – narbonne – подарок великого магистра ордена тамплиеров президенту Теллурии.
Пожелав президенту приятного аппетита на отличном французском, слуги удалились. В Теллурии было три государственных языка: алтайский, казахский и французский. Последний использовался в основном элитой и чиновниками. В школах и высших учебных заведениях преподавание шло на трех языках. По-алтайски президент почти не говорил, зато за двадцать два года прилично овладел казахским. Президентские послания парламенту и обращения к народу он зачитывал по-казахски. Общение с подчиненными и с элитой шло исключительно на французском языке.
