Чжунгоцзе, плетение узлов - Татьяна Никитина
Не сказать, что Нежата что-то понял, но постепенно догадался, что теперь этот юноша будет звать его Чжайдао, Чжай-эр, а остальные его станут называть Не-сяншэн.
***
Итак, они были рядом, но не понимали друг друга. Они объяснялись жестами, рисовали что-то на бумаге, однако по-настоящему поговорить у них не получалось. Иногда один из них забывался и начинал вдруг что-нибудь оживленно рассказывать (чаще всего это бывал Юньфэн), а второй внимательно слушал, ничего не понимая, имея возможность только по интонациям и по выражению лица судить о настроении говорящего.
Слушая журчание этого шелкового языка, Нежата часто думал, зачем он сюда попал, чем может помочь, потом что ему отчетливо виделась необходимость помочь. Он видел: несмотря на то, что у его нового друга есть все — дом, заботливая матушка и красивая жена, — он одинок и не чувствует себя счастливым. Может быть, потому что ищет большего? — думал Нежата. Ищет, но не знает, где найти.
И ничего не знает о милостивом Творце мира, об искупительной жертве Его Сына.
Юньфэн же чувствовал в Нежате гораздо больше внимания к себе, чем даже у матушки или у Сюэлянь, но ничего не мог ему рассказать, ни о чем расспросить. Это непонимание казалось томительным для них обоих. Нежата не мог не молиться о разрешении странной ситуации. И вот однажды ему приснился сон.
Ему приснилось, будто он проснулся в келье отца Авраамия. Проснулся и в предрассветном сумраке почувствовал движение. Он сел на постели и увидел своего любимого старца в обычной его одежде — потрепанном подряснике, чиненой-перечиненной вотоле. Он точно собирался куда-то уходить, и Нежата поспешно кинулся к нему, чтобы задержать.
— А, Нежатко, ты проснулся, — в голосе монаха слышалась улыбка. — Как ты, чадушко?
— Я очень скучаю по тебе, отче, — ответил Нежата, падая перед ним на колени и утыкаясь в его одежду лицом. — Мне так не хватает тебя, твоих наставлений, твоей любви… А сейчас я встретил человека… Мне кажется, ему нужна моя помощь, но мы ни слова не понимаем. Я ничего не могу, только молиться.
— И это ведь неплохо.
— Но я хочу поговорить с ним!
— Это можно, Нежатко, — отец Авраамий отодвинул заслонку печи и, поворошив ухватом, достал оттуда горшок. — На вот, поешь. Любимое варево твоего отца Феодула.
Нежата снял с горшка крышку и на него пахнуло пропаренной травой. Он зачерпнул ложку этой зеленой кашицы и подул.
— Не торопись, горячо очень, — предупредил его старец, крестя горшок и Нежату. — Помолись сперва, как раз остынет.
— Помолись со мной, отче, — попросил Нежата.
Они пропели вместе несколько псалмов, и Нежата, снова зачерпнув варево из горшка, подул и попробовал. Это не было похоже на траву, и не было похоже на безвкусную еду из сна. Было похоже на сладкий свет. Нежата торопливо ел, а отец Авраамий смотрел на него умиленно:
— Вот он, голод, о котором пророк-то говорит: «Вот наступают дни, говорит Господь Бог, когда я пошлю на землю голод, — не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних»[8].
Опустошив горшок почти полностью, Нежата проснулся. Как ему было жаль, что он не дома у себя проснулся, что батюшки его Авраамия рядом нет, что где-то вдалеке так тоскливо стучат стражники, оповещая о приходе новой стражи, что тающая луна выглядит такой одинокой и растерянной…
Вскоре он снова задремал, плутая между шелестящими шелковыми лентами, на узких концах которых позванивали колокольчики и позвякивали нефритовые подвески, под ногами шуршали листы бумаги, они осыпались на пол снегом, смешанным с лепестками. А громче всего в шорохе сухих листьев и лепестков, во влажноватом скрипе снега стрекотала бамбуковая музыка ветра, висящая под стрехой кабинета Ао Юньфэна. Гремок качался от дуновений ветра, настойчиво и уверенно, так настойчиво, что Нежата наконец-то проснулся снова и услышал осторожный стук в дверь и голос Юньфэна:
— Ты проснулся? Можно войти? Доброе утро!
Нежата вскочил с постели:
— Я понимаю тебя! — воскликнул он, подбегая к Юньфэну.
— Ты можешь говорить, — потрясенно пробормотал Юньфэн. — Мы наконец-то сможем говорить с тобой!
Стоит ли упоминать о том, как они оба ликовали. А вот близкие Юньфэна не слишком радовались, потому что теперь совершенно все свое свободное время Юньфэн проводил с Нежатой. Они никак не могли наговориться. Ао Юньфэн знал столько прекрасного, так интересно рассказывал! Но и Нежата знал то, о чем Юньфэн никогда не слышал. Им не хватало дня и ночи, чтобы обо всем потолковать.
Как-то раз они гуляли возле пруда с карпами и Юньфэн вдруг, улыбнувшись, начал рассказывать[9]:
— Однажды Чжуан-цзы и Хуэй-цзы переходили через реку, и Чжуан-цзы, глянув с мостика вниз, сказал: «Вот рыбка-востробрюшка плавает и резвится в воде, и в этом ее счастье». На что Хуэй-цзы резонно заметил: «Ты же не рыба, откуда тебе знать, в чем счастье для рыбы?» Чжуан-цзы ответил: «Но ведь и ты не я, откуда тебе знать, что я не знаю, в чем рыбья радость?» Хуэй-цзы парировал: «Я, конечно, не ты, и я не знаю, что ты там знаешь, но ведь и ты не рыба, и не можешь достоверно знать, в чем ее счастье». На это Чжуан-цзы сказал: «Давай вернемся к тому, с чего начали: ты спросил, откуда я знаю, в чем радость для рыбы. Но когда ты меня спрашивал, откуда я это знаю, ты ведь уже знал, что я знаю. А узнал я об этом, глянув в воду с мостков».
Нежата сначала слушал серьезно, но все-таки не выдержал и хихикнул.
— Такие вот серьезные разговоры вели некогда наши философы, — кивнул ему Юньфэн.
К тому же Юньфэн стал учить Нежату читать и писать. Начали они с самого простого детского текста под названием «Саньцзыцзин» — «Троесловие». Однако и эти простые тексты требовали пояснений, а объяснения вызывали споры и глубокомысленные беседы об устроении мира.
Люди рождаются на свет
Собственно с доброю природою.
По природе взаимно близки,
По навыкам взаимно удаляются.[10]
— Понимаешь, что это значит? — спросил Юньфэн, разобрав с Нежатой все по слову.
— Да, это
