Чжунгоцзе, плетение узлов - Татьяна Никитина
Потом Нежата просто читал вслух Псалтирь, а Онфим вырезал для него посох, хотя подозревал, что идти тот не сможет, уж больно волк был зол, сжимая челюсти. Но он готов был тащить Нежату на спине хоть на край света. Тот ведь был единственным существом, связывающим Онфима с людьми, его последней надеждой на спасение.
Ему на самом деле пришлось нести Нежату почти полпути до Полоцка, потом их нагнал мужик на телеге, ехавший на торг.
В Евфросиньином монастыре их ждали. Мать Елпидифора охнула:
— Что ж это с тобой, Александре!? Ну-ка, быстро к матери Евлалии в лечебницу. Где ж ты так?
— Собака укусила… — смущенно вздохнул Нежата.
— Ой, злющая, наверно?
— Нет, добрая. Просто испугалась.
Онфим опустил покрасневшее лицо.
Мать Евлалия молча обработала рану, перевязала.
— Долго ходить не сможешь.
— Я обещал отцу Феодулу за две седмицы обернуться.
— Останься у нас на месяц, как бы хуже не стало там в лесу.
— Я хочу спать, — сказал Нежата. Ему было очень грустно, что он не может вернуться. Не может и должен ждать. Он тосковал по отцу Феодулу, хотя расстался с ним семь дней назад.
— Эй, как тебя? — мать Евлалия окликнула Онфима. — Иди спроси мать Алипию, она тебя устроит на это время. Потом в трапезную.
Онфим мотнул головой. Он боялся людей, отвык от них, не хотел оставаться с ними.
— Здесь только на полу у постели брата Александра. Больше некуда положить.
Онфим обрадовался. Оставшись в одиночестве, он задумался. То есть как задумался? Он и раньше-то не очень умел думать, а за последние годы и вовсе, наверное, разучился. Как так вышло? Когда все началось?
В тот голодный год в разоренном Пскове, когда ему исполнилось шестнадцать? Когда умерли его родители, его маленькие брат и сестра — от истощения, от какой-то хвори. Он должен был умереть первым, он был легкой добычей для голодной смерти — все еще растущий подросток… Но оказался самым живучим. Потеряв всех близких, в отчаянии он не знал, куда податься. Пошел к тетке, сестре матери, но та выставила его за дверь, пошел к дяде, тот не пустил на порог. Только вышла бабушка — сухая, как полоска бересты для письма, — обняла его и забормотала: «Онфимушка, родненький, соколик мой, есть, есть тебе, куда пойти. Лес-батюшка примет, суровый он, но примет. Поди, есть там в глуши небольшая полянка, на которой земляночка стоит. В той землянке живет лесной человек — он в лесу вроде князя: порядок блюдет. К нему иди на поклон, он тебе поможет».
Слушать речи полубезумной старухи? А что Онфиму делать оставалось? Время шло к зиме, но в лесу еще можно было найти мох, жесткую крапиву, траву, зеленой уходящую под снег. Можно было поймать мышь или пичужку какую, кого еще не переловили оголодавшие псковитяне. Можно было, наконец, найти свою смерть. И Онфим отправился туда. И нашел землянку на поляне и князя лесного. И стал его учеником. С тех пор прошло уже семь? Восемь лет? Старик соблазнял юношу рассказами, как служил у князей, как они ценили его умения, его охотничье чутье. Онфим вот тоже явился к князю однажды, но его и на двор не пустили, как он ни добивался, как ни старался. Подкараулил даже княжий выезд, да ему слова сказать не дали, оттолкнули, оттеснили в сторону. И такая злость взяла тогда Онфима! Будто князь — личный его враг, а все люди — слуги княжьи — смерти достойны за такое княжье пренебрежение. Он стал разбойничать, к нему прибились и другие отчаянные головы… Эх, ребятушки…
Онфим стиснул зубы, чтобы не завыть в голос. Нежата проснулся, приподнялся на локте:
— Эй, Онфим, ты что тут делаешь? Почему не пошел в гостиницу для паломников?
— Не хочу. Тут останусь.
— А поесть-то ходил?
Онфим мотнул головой. И вдруг посмотрел на Нежату отчаянно:
— Что мне делать?
— Может, в храм сходишь? Свечки поставишь о упокоении душ твоих товарищей?
— Боюсь.
— Чего ты боишься? Никто же не знает… — шепнул Нежата.
— Бог знает.
— Ты, когда каешься, Бога не бойся. Это грешить надо бояться — так мой батюшка Авраамий говорил. Вот, денег возьми.
Онфим вошел в церковь. Со всех стен смотрели на него лица, темные в полумраке. Онфим опасался поднять на них взгляд и бочком протиснулся к лавке, где продавались свечи.
Десять он поставил на канун. А одну… о здравии братца Нежаты… Он задумался, куда бы поставить. Кого бы попросить? Кашлянул и решился задать вопрос:
— Где тут Пантелеймон?
Монахиня молча махнула четками в угол, и Онфим подошел к большой иконе, встал на колени и решился все же взглянуть в лицо тому, кого собирался просить. Ему казалось, тот будет смотреть на него осуждающе, но глаза святого были полны сочувствия и теплоты. Онфим собрался с мыслями и попытался сбивчиво изложить свою просьбу. Сначала о Нежате, потом… потом обо всем: о себе, о своих пропащих друзьях. Он бормотал, замолкал, говорил снова и видел, как внимательно, с какой любовью его слушает этот человек, смотрящий из своего дивного светлого мира через окно иконы. Этим взглядом святой точно снял оковы с души Онфима, и она зашевелилась, расправляя затекшие крылья. Ее наполнила боль и в то же время радость — радость пути домой.
***
Еще почти три года Онфим с Нежатой жили у отца Феодула. Но этот почтенный инок покинул их, отойдя ко Господу на Пасху 6738[6] года. Сидя у смертного одра своего наставника, Нежата был растерян. Он снова, кажется, терял опору на земле, его опять оставлял близкий человек — друг, наставник. Боль, страх, пустота — то, что немного улеглось в его душе после смерти отца Авраамия, снова восстало в нем. Понимая это, перед смертью отец Феодул напомнил Нежате о данном старцу Авраамию обете побывать в Киеве: «Так что не задерживайся в нашем монастыре, Нежатко. Ступай с Богом в Киево-Печерскую лавру».
Незадолго до смерти старца, как раз накануне Пасхи, Онфим принял постриг с именем Евстафий. В монастыре, впрочем, он жить не стал: ушел в лес.
А Нежата не мог сразу решиться покинуть монастырь, хотя там ему и было неуютно — слишком людно, слишком шумно
