Доска Дионисия. Антикварный роман-житие в десяти клеймах - Алексей Смирнов фон Раух
Сергей Павлович помалкивал, слушая восторженный белый бред русских шуанов[4]. Своими мыслями он ни с кем не делился, но по некоторым скептическим замечаниям брат Григорий – архимандрит Георгий – понимал его скепсис и неверие. Да и сам Григорий не очень верил в успех. Старый кутила и циник в нем были намного умнее архимандрита и наместника, поднимавшего православных на священную борьбу.
До революции часто ездивший по России, живший подолгу в Европе, Сергей Павлович после бегства из родного гнезда стал домоседом. Школа, квартирка в Замоскворечье, двор. Безопасно. Никак не мог он забыть одной встречи со своим бывшим товарищем по Академии Генерального штаба. Было это в двадцать седьмом году. Его товарищ стал красным генералом в ненавистной ему до конца дней форме. Он столкнулся с ним случайно нос к носу на улице.
– Серж, ты жив? Какая встреча! Мы думали-гадали: куда ты делся? У Врангеля и Деникина тебя не было, у Колчака – нет, у красных ты не служил. Был слух, что ты умер от тифа.
Шиманский долго с отвращением вспоминал потом, как почти что непроизвольно лицо его стало дергаться, и он начал, блея, заикаться и трясти головой, и как долго провожал его недоуменно-недоверчивым взглядом красный генерал.
«Донесет или нет?» Не донес.
Узок и замкнут был круг его знакомств в Москве. Арбатские переулки, Остоженка. Часто он по вечерам, взяв в руки палку, отпустив бородку клинышком и надев темные очки, отправлялся по знакомым адресам. С годами он усвоил шаркающую походку расслабленного, и ему уже не угрожала узнаваемость. Никто бы не узнал в неуверенной, стучащей палкой фигуре бывшего стройного литого гвардейца.
Темные коридоры квартир, отвратительные ему запахи общественной кухни, сдавленные страхом, приглушенные голоса, искаженные эмиграцией слухи, бесконечное оплакивание погибшей России и длинный смертный папирус навсегда ушедших.
Масонство, так и не пустив глубоких корней в России, оставило в Москве после Октября отдельные неспособные к действию человеческие руины. Советским органам не достались хорошо спрятанные масонские архивы, и ЧК не занималось вольными каменщиками. Только один из случайно уцелевших в Москве масонов был арестован, и то за участие в монархическом заговоре. О своем масонстве на допросах он промолчал.
Человек действия, Шиманский очень скоро разобрался и трезво оценил реальность его уцелевших собратьев и по классу, и по масонству. «Шаркающее кладбище» – вот его приговор и самому себе, и другим. «Пока шаркаем», – говорил он, невесело усмехаясь из-под неряшливой бородки и синих стеклянных бельм, скрывающих то, что нельзя скрыть.
В школе он поражал и учеников, и учителей бесстрастностью и ровностью обращения. Злоязычные ученики прозвали его мумией. Ни разу никто не заметил в нем ни капли ни раздражения, ни волнения. Что бы он ни излагал – римскую историю, штурм Перекопа или же строение земли, – любые слова его были мертвы, идеально правильны и сухи. Его чуть с хрипотцой голос действовал, как гипнотическое снотворное, усыплял и приводил слушателя в состояние психической невесомости.
Особенно странно звучали его слова о героике революции, о Конституции СССР. Исправно выполнял он и функции агитатора, регулярно обходя квартиры своего участка. Коллеги-учителя его не любили. Маска его сухой, всегда ровной сдержанности останавливала дружеские шутки, обрывала улыбки.
Единственный раз за всю жизнь Шиманского-Синякова прорвало во время войны 1941 года. Шиманский-Синяков заговорил, в его речах на уроках появилась страсть. Он подготовил и прочитал в школе лекцию об истории немецких агрессий против России. Лекция получилась блестящая, его благодарили, вызвали в райком партии и просили прочитать лекцию на заводах. Он с охотой все выполнил. В учителе Синякове проснулся военный ученый, полковник Шиманский. Потом, ворочаясь в бессонной, всегда неудобной ночью кровати, он жалел, что дал волю обуревавшим его чувствам и хоть чуть показал собственное лицо.
Война действительно его взволновала. Та первая война с Германией была «его» войной. Он был ранен в легкое, награжден офицерским Георгием третьей степени и золотым оружием. Даже умудрился лично застрелить из солдатской винтовки несколько немцев при отступлении в Польше, что не так-то легко сделать штабному офицеру в звании полковника.
В одном посещаемом им московском доме в двух узеньких комнатах, заваленных поломанной стильной мебелью и ветошью, он застал в конце июня около десяти бледных, нарочито плохо одетых шестидесятилетних людей. У аналойчика теплились свечи. Лысый с глубоко спрятанным, недоверчиво ощупывающим все внимательным взглядом священник без рясы и бороды вполголоса служил молебен. Священник был из «непоминающих» подпольных сторонников старцев патриарха Тихона. Молились о ниспослании Гитлеру победы и скорейшем освобождении Москвы от большевиков немецкой армией. Шиманский, побыв несколько минут, надел шляпу, взял палку и стал уходить. Хозяин, из братьев-масонов, в прошлом крупный экономист, а в советское время директор овощного склада, пошел его провожать.
– Что же вы, Сергей Павлович, нас так быстро покидаете? – лицо хозяина в склеротических жилках и благонамеренных усах щеточкой было искренне недоуменно. Рыхлая, мешковатая, чуть сгорбленная фигура была полна еще не высохшим елеем молебна.
– Мне, боевому офицеру русской армии, награжденному государем императором Георгиевским крестом за войну с немцами, при таких позорных сборищах присутствовать не пристало. Эх вы! А еще обвиняете Деникина в проигрыше.
Под влиянием этого разговора он и подготовил свой доклад об истории немецких агрессий.
Его успокаивали немецкие налеты на Москву. Он стал подряд все ночи дежурить на крышах и своего квартала, и школы. Шарящие белые пальцы небесных арлекинов-прожекторов, свист осколков, шипящие зажигалки – это была его стихия. Он даже стал насвистывать забытые вальсы и мелодии из довоенной оперетки «Летучая мышь». Он полюбил ночную Москву налетов с какофониями сирен, взрывов. Этот город был ему ближе, чем мирная довоенная Москва наркоматов, шумной толпы легковых автомобилей, ненавистных ему новостроек, его учеников, часто смеявшихся по поводу и без повода пионеров.
С грустной иронией он наблюдал «превращения» своей бывшей возлюбленной – Аннет, Анны, Анечки. Ее война расстраивала, она волновалась, переживала, плакала, переписывалась с уехавшими в эвакуацию ученицами, пекла пирожные, потом блинчики уходившим добровольцами на фронт ученикам.
С Аней после их переезда в Москву отношения не сложились. Когда же жизнь скромных учителей в Москве вполне определилась, приняла последовательно-скромные рамки тихого быта, последняя интимная нить, связывающая их, оборвалась. Аннет всерьез вошла в роль хлопотливой и рачительной учительницы
