Белая ферязь - Василий Павлович Щепетнёв
Но я думаю, это неправильно. Я думаю, более того, я уверен, что номер два — это я. Потому что я, и никто другой, буду следующим императором. Теоретически, конечно. Если доживу. Спрашивать напрямую я не спрашиваю, но читаю исторические книги. Собственно, акт о престолонаследии Павла Первого на то и направлен, чтобы всякие жёны и матери не могли перехватить трон. Он, Павел, Первый своего имени, испытал это на себе.
Но я — маленький. Восемь лет — это восемь лет. Вот меня всерьёз и не воспринимают.
Значит, что?
Значит, нужно сделать так, чтобы воспринимали. Времени на раскачку у меня мало. Совсем мало. И потому следует не избегать выяснения отношений, а, напротив, стремиться к ним.
Обед у нас без изысков. Сегодня куриный супчик с вермишелью, пожарские котлетки или паровые тефтельки на выбор, варёная картошка и яблоки на десерт. Мне вместо супчика подали крем Дюбари, а вместо котлет — осетрина флорентин. То бишь суп из цветной капусты и рыбу со шпинатом. А на третье свекольный сок пополам с морковным. Мой любимый цвет, мой любимый размер. Я сам составляю своё меню. В двадцатом веке не осетрина, а минтай, а так то же самое. Почти.
Ужин прошёл в прохладной обстановке.
По окончании Papa сказал, что ему нужно со мной поговорить.
Ну, вот и пошел процесс…
Разговор имел место быть в Малой библиотеке.
— Алексей, Mama сказала, что ты был непочтителен с отцом Григорием, — начал Papa.
Mama, сидевшая рядом, скорбно поджала губы, мол, да, увы, непочтителен.
— Отцом Григорием? Разве Григорий — духовная особа, разве он рукоположен?
— Он в этом не нуждается, — сказала Mama.
— Это вы так решили, Mama? — отныне и впредь я с Mama на «вы». — А что думает Русская Православная Церковь?
— Тебя кто-то настраивает против Григория Ефимовича! — сказал Рара. Ага, не отца Григория, а Григория Ефимовича. Уже лучше.
— С чего бы это? Просто я хочу ясности и порядка. Алексей Михайлович, мой далекий пра, говорит… говорил, что чин призван управлять и утверждать крепость любого дела наравне с честью и красотой, именно чин придает всему на свете меру и стройность. Поэтому звать я буду так, как положено по чину. Крестьянина же звать как духовную особу — нарушение порядка.
— Он старец, — не отступала Mama.
— Это в каком смысле? Он моложе Papa, а если выглядит старше своих лет, то лишь по причине образа жизни.
— Старец по святости жизни!
— Чего не знаю, того не знаю. В чём заключается его святость? Нет, я думаю, что Григорий человек не злой, и намерения у него не злые, но святость — это другое. Заключение о святости даёт Святейший Синод. Как только он даст подобное заключение, так сразу.
— Ты упрям и глуп, — не сдержалась Mama.
— Вы, Mama, меня родили, и я век буду вас любить и почитать. Но не забывайте, что я не только ваш сын, я еще Наследник. Оскорбляя меня, вы оскорбляете династию, которая вот уже триста лет правит величайшей в мире державой, и, уверен, будет править и впредь.
— Григорий Ефимович молится о твоём здоровье!
— За что я ему премного благодарен. Но… за моё здоровье, за здоровье всей императорской фамилии молятся миллионы наших подданных. И я каждодневно молюсь за их здоровье, потому что народ и династия едины, нам нельзя друг без друга.
— Но благодаря его молитвам, молитвам Григория Ефимовича, ты выздоровел! — и она победно посмотрела на Papa. Срезала.
Papa смел, умён, и волею твёрд. Но Mama — его слабое место. Он её жалеет, Mama, и всегда угождает, или почти всегда. Если речь идет о домашних, бытовых делах, это ладно, но когда речь о стране, кончится это может плачевно. Плавали, знаем.
— А разве вы, Mama, не молились о моём выздоровлении? Разве Papa не молился?
— Конечно, молились, но…
— Тогда почему вы решили, что молитвы Помазанника Божия на небесных весах легче молитв сибирского крестьянина Григория? Отчего, Mama, такое неверие в нашу династию, откуда оно взялось?
— Он наш Друг! — не уступала Mama. — А ты ему три рубля хотел дать!
— Я бы ему и пять дал, да только нет у меня денег. Три рубля он честно заработал. Натурщику дают за сеанс рубль, хорошему — два, но ему же пришлось сюда добираться. Поезд, извозчик. Опять же репутация Наследника, мы здесь за всё платим втридорога. Ну, и рисунок мне удался. Три рубля — справедливая плата. И да, мне нужны карманные деньги, но их я заработаю сам.
— Но почему ты сделал вид, что не узнаёшь его?
— Видите ли, Mama, прежде Григорий приходил к маленькому мальчику Алёше, приходил, и как мог, его утешал, за что я ему, конечно, благодарен. Но сегодня он пришел к Наследнику. И вы, Mama, мне, Наследнику, заявили, что он хочет меня видеть. Но почему-то не спросили, хочу ли его видеть я. Вы, Mama, забыли, что он — подданный, а каждый подданный должен знать свой чин и своё место. Иначе не будет порядка, а будет смута. Чего я, как Наследник, допустить никак не могу.
— Но… Не мог бы ты быть к нему помягче? — сказал Papa. — Григорий многое повидал, многое знает…
— Что значит — «не мог бы»? Разве я буду видеться с ним снова? В нашей стране множество превосходных, интересных, талантливых людей — врачей и воителей, путешественников и поэтов, тружеников и дипломатов, инженеров и авиаторов, драматургов и художников. И я хочу видеть их, говорить с ними, получать от них знание. Это будет полезнее во всех отношениях. А Григорий, что Григорий… Поговорю и с ним… как-нибудь. Портрет маслом напишу — если научусь писать маслом.
На таком сомнительном компромиссе родительский час и завершился.
— Мы проводим тебя, — сказал Papa примирительно. Его тоже беспокоит лестница.
И они проводили.
— Алексей, ты говорил, что тебе удался рисунок с Григория Ефимовича, — сказал Papa.
— Думаю, удался, — скромно подтвердил я.
— Не покажешь?
— Отчего ж не показать, — и я протянул Papa альбом.
Он раскрыл его. Долго смотрел, потом молча протянул Mama.
Та тоже смотрела долго, потом закрыла альбом. Не хотела видеть. Боялась.
— Это… Это твоя работа? — спросила она.
— Вы
