Белая ферязь - Василий Павлович Щепетнёв
Приучаться к корейскому методу приходилось долго — там, в двадцать первом веке. Тотальный контроль за телом, однако. Сначала трудно. А потом привык. Здешнему мне пришлось начинать сызнова, восьмилетнее тело порывисто и нетерпеливо. Но навык нарабатывается много быстрее, чем тогда, в двадцать первом веке. По наезженной лыжне идти легче.
Сёстрам, удивившимся перемене, я сказал, что осознал: царям бегать и прыгать невместно, поскольку на плечах царских великий груз, держава, которую никак нельзя потрясать. Ну, и вскользь — что ещё ручки-ножки болят, от прежнего.
Они и в самом деле болят, но меньше, нежели месяц назад, и куда меньше — чем два. Через месяц-другой, глядишь, боль и совсем уйдёт. Если не будет новых травм. Вот я и берегусь. Плюс берцы, наколенники, налокотники. Дома я хожу в матросской форме, длинных и широких штанах и просторной куртке. У настоящих матросов форма из грубой парусины, а у меня — бархат. Ну, да мне по вантам на лазать, не порву. А жаль. Что не лазать жаль, а не то, что не порву.
А наружная одежда вообще скрывает всё.
Я продолжил курс на оригинальность, и попросил построить мне ферязь. Почему ферязь, удивилась Mama, зачем тебе ферязь — после того, как узнала, что это такое. А Papa, напротив, просветлел лицом, и три дня ходил, улыбаясь. Ферязь была любимой одеждой нашего предка, Алексея Михайловича, которого только за скромность звали Тишайшим, а так он был — ого-го! Не хуже Петра Великого, но без петровских крайностей и перегибов. Papa увидел в моём желании добрый знак. Перекличку эпох. О чем и поделился с Mama. И теперь я гуляю в ферязи итальянского белого вельвета, подбитой соболем. Легко, тепло, оригинально. И не видно наколенников и налокотников.
Но долго я не гулял: мороз стоит нешуточный, а мерзнуть мне не стоит. Каламбур. И Джой придерживался того же мнения: сделал дело — домой смело!
Воротились во дворец.
Подали мой полдник: свекольный сок пополам с морковным. Выпил маленькими глотками, прислушался: протеста не вызывает. Значит, на пользу. Витамины, витамины, а я маленький такой.
Теперь можно приниматься за творчество. Сестрички подарили мне на Рождество альбомы Canson — отличная французская бумага для рисования. И карандаши, «Conte» и «Koh-I-Noor Hardtmuth». Рисуй, Наследник, на здоровье.
И я рисую. Мелкая моторика у нынешнего меня пока не очень хороша, как, впрочем, и крупная. Одно дело — мультяшные поросята и волк, совсем другое — гиперреализм. А мне нужен именно гиперреализм. Но ничего, я же иду проторенной лыжнёй. Скоро, скоро всё настроится. Иллюстрирую «Тайну двух океанов» Адамова. То есть это там — Адамов, а у нас — барон А. Отма. Нет, не факт, что возьмёмся, но изобразить-то я могу? Подводную лодку Российского Императорского флота «Мста», подводный дредноут на электрическом ходу. Друзей спасаем, врагов топим. Мы такие!
Но только взялся за карандаш, как вошла Mama:
— Alexis! Идём! Тебя хочет видеть отец Григорий!
— Кто?
— Отец Григорий! Наш Друг!
Глава 7
12 января 1913 года, суббота, Царское Село
Думать быстро, бегать медленно (продолжение)
Ну вот и отец Григорий пожаловал!
Опять, как назло, о Распутине я знаю чуть. Больше по роману Пикуля, который когда-то бабушка подарила папе, и который стоит на книжной полке там, в будущем. Стоял. После прилёта ведь начался пожар…
Роман я прочитал, потому что читал его папа, но, признаюсь, успел подзабыть.
Вроде бы Распутин — это какой-то авантюрист и шарлатан, которого тайные враги России умело внедрили в царскую семью. Там, то есть здесь, он втёрся в доверие и стал манипулировать Николаем Вторым, и Александрой Фёдоровной в своих интересах, а больше — в интересах тайных врагов державы. И мало что манипулировать, он и скомпрометировал их самым гнусным образом. Но это прежде они были Николай Второй и Александра Фёдоровна, а теперь это Papa и Mama. И что мне делать? Бегать и кричать, что это жулик, проходимец, что гоните его вон? Так ведь кричали. И бабушка, Мария Фёдоровна, и дядя, Николай Николаевич, люди куда более авторитетные, нежели восьмилетний мальчик. Но толку не было. Это первое.
И не факт, что он на самом деле жулик, в романе можно всякое написать. В романе и Papa недалёкий слабовольный простофиля, не способный без шпаргалки двух слов связать. Ну нет, я-то знаю, Papa доверчивым простачком не выглядит, его на козе не объедешь.
Mama — другое дело. Печально сознавать, но Mama у нас не вполне соответствует высокому званию Российской Императрицы. Дуется на весь свет, а зачем? Сестер моих превратила в затворниц, живущих в клетке, и даже не золотой клетке, а зачем? Зачем лишать девочек радостей юности — подружек, прогулок, украшений, нарядов, балов, шоппинга и всего прочего? С какой целью? С простой: она молодость провела бедной родственницей в чужой стране, и даже не при чужом дворе, а на задворках, вдали от столицы. Пусть и дочки знают, что не всё в жизни намазано мёдом.
Но они-то не на чужбине, они не бедные родственницы, они у себя дома, они великие княжны, они по рождению Романовы, а не Гессен-Дормштадские. Зависть, зависть к собственным дочерям. Мне так кажется.
— Хорошо, Mama, — смиренно сказал я. — Отец Григорий? Он духовное лицо? Архимандрит? Игумен? Священник?
— Нет, но…
— Простой диакон? Ничего, на диаконах Русь держится, — я взял альбом, карандаши. — Я готов, идём, Mama.
Mama хотела было меня то ли одёрнуть, то ли поправить, но я повернулся, и вышел в коридор. В спину говорить Mama не станет, не так воспитана.
Официальных посетителей, всяких министров и генералов, Papa принимает в кабинете, а неофициальных, обычно родственников и свойственников, чаще в Угловой гостиной, куда я и пошёл.
Ан нет, не угадал, нужно было идти в гостиную Кленовую. Симптом, однако. В Кленовой гостиной встречаются не просто с родственниками, которых у нас во множестве, но с теми, кого Mama и Papa считают друзьями, того достойными.
Значит, и Распутин причислен к таковым.
