Ювелиръ. 1809 - Виктор Гросов
Воронцов тихо застонал, проклиная Толстого за то, что он выбрал в противники именно этого человека.
Александр Иванович Чернышёв. Ротмистр, флигель-адъютант, восходящее светило нашей дипломатии. Человек, недавно вернувшийся из Эрфурта и, по слухам, сумевший очаровать самого корсиканского чудовища. Он стоял в небрежной позе, чуть отставив ногу в лаковом сапоге, и взирал на Толстого с той убийственной ледяной учтивостью, какой владеют лишь при дворе. Рядом, с приклеенной к тонким губам полуулыбкой, замер французский посол Арман де Коленкур, явно наслаждающийся зрелищем.
— Полноте, граф, — вкрадчивый голос Чернышёва, ронял слова в шушуканье двора. — Я всего лишь выразил искреннее сомнение. Императрица Жозефина воспитана на парижской утонченности. Наш… северный колорит, с его медвежьей грацией и тягой к тяжеловесности, рискует показаться ей чрезмерно грубым.
Слова ротмистра я не сразу понял, пока не услышал комментарий Воронцова о том, что это камень в мою сторону, а наличие рядом французского посла только подтверждало его версию. Изысканная вежливость подчеркивала мысль: для этих господ мы — и я, «мастеровой», и даже родовитый Толстой с его татуировками и диким нравом — оставались дикарями, неумело рядящимися в европейское платье.
— Полагаете, ротмистр, в России дефицит вкуса? — Толстой говорил скупо роняя слова. — Или мы годимся исключительно пушки лить?
— Я полагаю, — Чернышёв сделал маленький глоток, наслаждаясь букетом, — каждому следует заниматься своим ремеслом. Сапоги пусть тачает сапожник. Ювелирное же искусство для первой дамы Европы требует особой породы. А ее, увы, ни за какой патент не приобретешь.
В мою сторону он даже не повел бровью. Стоя в двух шагах, я ощущал себя предметом интерьера, удобным поводом для пикировки, но никак не живым человеком. Демонстративное игнорирование ударило по самолюбию Толстого болезненнее прямой брани. Он воспринял это как пощечину своему протеже.
— Породы… — протянул граф, сузив глаза. — Истинная порода, сударь, видна в умении держать удар. И в уважении к чужому труду. Этих качеств у вас наблюдается меньше, чем у последнего лакея в передней.
По зале пронесся общий вздох. Сравнение флигель-адъютанта с лакеем перечеркивало любые пути к отступлению.
Чернышёв медленно вернул бокал на стол. Лицо его окаменело, превратившись в античную маску.
— Вы забываетесь, граф. Мало того, что неуклюже обронили бокал передо мной, еще и дерзите. Так уж и быть. Спишем вашу дерзость на выпитое шампанское и всем известную… эксцентричность.
— Ничего мы списывать не станем, — Толстой приблизился к оппоненту, сокращая дистанцию. — Я требую сатисфакции. За оскорбление чести достойного человека, чьего мизинца вы, сударь, не стоите.
— Федор! — дар речи вернулся ко мне. Я подошел к нему, вцепился в жесткое сукно его рукава и тихо пробубнил. — Прекрати! Остановись!
Граф даже не шелохнулся. Его взгляд был прикован к противнику, а я в этот миг превратился в досадную помеху, гирю на ноге.
— Вы принимаете вызов?
Чернышёв впервые удостоил меня взглядом. На его физиономии читалось брезгливое любопытство, словно он рассматривал диковинное насекомое: «Из-за этого вот?». Усмехнувшись уголком рта, он вновь повернулся к Толстому.
— Коли вам так не терпится получить пулю, граф — извольте. Завтра. Рассвет. Черная речка. Мне безразлично, кого учить хорошим манерам — вас или вашего безродного протеже.
— До завтра, — бросил Толстой.
Развернувшись, он двинулся к выходу. Разношерстная толпа придворных и офицеров расступалась перед ним, словно воды Красного моря.
Я стоял, чувствуя на себе липкие взгляды, будто меня публично вываляли в грязи. Воронцов рядом приобрел цвет несвежей бумаги.
— Уходим, — прошептал он. — Быстро.
Мы вылетели на гранитную набережную, где ветер с Невы швырял в лицо пригоршни колючего снега. Карета Толстого уже исчезла в пелене метели.
— Конец, Гриша, — хмуро произнес Воронцов, едва мы уселись в карету. — Сперанский нас не похвалит. Но это еще полбеды. Ты хоть осознаешь, кого Федор вызвал?
— Ротмистра Чернышёва. Ты его так назвал, — буркнул я, пряча лицо в воротник.
— Ротмистра… — передразнил Воронцов с горечью. — Это связь Государя с Наполеоном! Бонапарт души в нем не чает, зовет на охоту, доверяет. Сейчас он — наша главная ниточка в Париж. Если Федор его убьет — а он убьет, рука у Американца тяжелая, — разразится не просто скандал. Случится политическая катастрофа. Корсиканец решит, что мы намеренно убрали его русского фаворита. Это может навредить, понимаешь?
Историческая память, дремавшая в подкорке, услужливо подбросила факты, складывая мозаику. Чернышёв. 1812 год. Подкупленные французские чиновники. Фальшивые клише для печати карт. Выкраденные мобилизационные планы Великой Армии. Господи, да ведь это тот самый супершпион! Человек, который в одиночку переиграет всю контрразведку Савари и Фуше на их же поле. И если завтра утром он получит свинцовую пилюлю из-за дурацкого спора о моем ювелирном мастерстве…
Россия встретит вторжение слепой.
— Я обязан это остановить, — мой шепот еле донесся до Алексея.
— Каким образом? — Воронцов посмотрел на меня с безнадежной тоской. — Кто ты такой, чтобы вмешиваться в дела чести дворян? Тебе даже в секунданты путь заказан. Для них ты — мещанин, купец. Твое слово весит меньше дорожной пыли. Тебя дальше порога не пустят.
Его слова зацепили, дернули за больное, вскрывая старую рану. Я — никто. Я создал машину, которая должна спасти курс рубля. Получил высочайшую благодарность. Однако для этой касты я так и остался «мастеровым». А ведь Воронцов же чувствовал, что Толстой слишком долго не дуэлился. Ему только повод нужен был. Может он адреналиновый маньяк?
Кулаки сжались, ногти впились в ладони.
Однако внутри меня зашевелилась холодная ярость человека из двадцать первого века, для которого сословные барьеры — техническая задача. Я не привык пасовать перед условностями, будь то законы физики или кодекс дворянской чести.
Глядя на мелькающие, размытые пятна уличных фонарей, я отчетливо понимал: в моем распоряжении одна ночь. Всего несколько часов, чтобы взломать вековые алгоритмы дуэльного кодекса, не имея на руках ни козырей, ни права голоса. Задача казалась нерешаемой. И все же я должен найти выход. Иначе грош цена всем моим знаниям и всему, что я здесь создал.
Когда мы подъехали к моему дому, Воронцов, поглубже кутаясь, заявил.
— Поеду к Толстому, напрошусь в секунданты. А потом поеду к секундантам ротмистра, — сквозь поднятый воротник, бросил он. — Необходимо соблюсти политес. Условия, дистанция, выбор оружия… Будь проклят этот обычай со всеми его параграфами.
В его взгляде, обращенном ко мне, плескалась тоска.
— Прощай, Гриша. Здесь твои таланты бессильны. Это чужой бой.
— Мой, — возразил я, хотя Воронцов уже не слушал.
Карета скрылась в
