Бренная любовь - Элизабет Хэнд
– Дэниел, дорогой, входи, входи! – Она чмокнула его в щеку. – Ник как раз открыл вино. Он на веранде.
Сира схватила Дэниела за руку – весьма ощутимо, как ему показалось, – и повела за собой по коридору мимо двух велосипедов, роликов Ника и винтовой лестницы.
– Я так рада, что ты пришел. Ник пригласил одну свою… подругу. – Сира бросила на него взгляд, в котором читалось не то облегчение, не то беспокойство. – Она у нас поживет недолго, вещи вот перевезла. Знаешь, ее так много… Не только в физическом смысле, – добавила Сира. – В этом она похожа на Ника.
Дэниел улыбнулся и ощупал шампанское, убеждаясь, что не оставил его внизу. Ник и Сира в его представлении были как ангел и черт, что сидят на плечах у героя какого-нибудь фильма, подталкивая его к верной погибели (Ник) или спасению души (Сира). Они познакомились двадцать лет тому назад, и с тех пор их отношения чего только ни пережили: Ник без конца разъезжал по стране с гастролями, рвал контракты со звукозаписывающими студиями, негодовал по поводу неисправного музыкального оборудования, а один раз на него подали иск об установлении отцовства. Сира утверждала, что они до сих пор вместе лишь потому, что живут раздельно и временами мигрируют туда-сюда, как ласточки. Она была ростом с Ника, худая как палка, с коротким ежиком серебристых волос, сквозь которые просвечивали голубоватые вены, похожие на выцветшие татуировки какого-нибудь индейского племени. Когда она открыла дверь, в коридор вырвались клубы душистого пара: лимонная цедра, кориандр и тмин.
– Ник! – крикнула она в открытые французские двери, выходящие на веранду. – Дэниел пришел!
– Привет, – сказал Ник; он сидел за круглым журнальным столиком и складывал пирамидку из оливковых косточек. – Налить тебе вина?
– Конечно. Но ты вроде сказал, что ваша подруга любит шампанское.
Сира нахмурилась.
– Ты про Ларкин?
– Про вашу гостью. Ник сказал, она пьет исключительно «Дон Периньон».
– Угу, из туфли, – добавил тот.
– Ник. – Сира повернулась к нему. – Ты сдурел? Ларкин вообще спиртное лучше не пить, – пояснила она Дэниелу, который протягивал ей бутылку «Вдовы Клико». – Она же на препаратах, и Ник это знает. Не понимаю, зачем он тебе наплел про шампанское.
Сира забрала у Дэниела бутылку и унесла ее в дом.
Дэниел повернулся к Нику.
– Ах ты гад! Какого черта…
– Не слушай ее. Я все знаю, Дэнни-и! – Ник улыбнулся и похлопал по свободному стулу рядом. – Мне можно верить, Дэн. Мне можно верить.
Дэниел сел и стал разглядывать зеленую лужайку внизу. По ней вилась асфальтированная дорожка, упиравшаяся в небольшое заведение с собственной закрытой территорией – местный ночной клуб. Ни детей, ни замученных матерей на поле не было; фургончик с мороженым стоял закрытый, обычно переполненные урны пустовали. Дэниел вздохнул, повернул голову в другую сторону и посмотрел туда, где заходящее солнце превращало каменные джунгли Сити в сверкающий город будущего, а позади над садом Воксхолл величественно парил воздушный шар, который поднимали в небо каждые полчаса. Глазея с чуть приоткрытым ртом на это парадоксальное зрелище, Дэниел в медовых лучах закатного солнца выглядел еще наивнее, чем обычно.
– Смотри! – Ник показал пальцем на голубя, присевшего на перила. – Спорим, он сейчас мурлычет себе под нос песенку про закат над мостом Ватерлоо!
Дэниел робко улыбнулся.
– Скорее уж, «Шангри-лу».
А ведь правда, вот уже двадцать лет Дэниел регулярно ездил в Лондон и до сих пор воспринимал его исключительно сквозь призму песен, на которых вырос: здесь Терри и Джули бредут по мосту Ватерлоо в Найтсбридж, Степни и Беркели-мьюс, там тусуется масвелльская шпана и лондонские парни[11]… Этот город отпечатывался не в памяти, а в чувствах; с каждым приездом он возвращался к Дэниелу, просачивался в него своим пепельным запахом, неясным сумеречным светом – эти тротуары, захлестываемые водой из-под колес, эти потоки людей из подземки, постоянно звучащий фоном кокни и радушный крик хозяина бакалейной лавки через дорогу: «Что за славный денек, местер Ру-улэндс, что за славный денек!..»
– Ну, бахнем! – сказал Ник, протягивая ему вино.
Дэниел с улыбкой поднял бокал к зеленому навесу. Сира в этот момент как раз вышла на балкон с закусками: на блюде лежали оливки и мягкий сыр, завернутый в какую-то зелень, похожую на листья золотарника.
– Дэниел… Угощайся. Ты прости, ужин будет еще нескоро.
Он сделал глоток вина и встал.
– Можно я сперва загляну в уборную…
– Иди в гостевой туалет, – сказала Сира; Ник насадил на перочинный нож ломтик хлеба. – Он на самом верху, на четвертом этаже. Внизу унитаз сломался.
– Понял!
Дэниел еще никогда не бывал на четвертом этаже, он даже не знал, что здесь вообще есть четвертый этаж, но покорно поднялся по узкой винтовой лестнице на второй (в приоткрытую дверь спальни виднелись разбросанные по полу кружева и листья, капли свечного воска на белуджских коврах), затем на третий и, наконец, на четвертый. Лестничная площадка была совсем крошечная: даже стройные Ник и Сира едва бы тут разминулись. Дэниел прижал одну ладонь к стене. Пространство было такое узкое, что и руки в стороны не расставить: где тут может прятаться туалет?!
Однако за тяжелой парчовой шторой в самом деле обнаружилась комнатка. Он отодвинул штору, ожидая увидеть крошечный санузел из тех, какими любят истязать себя англичане.
– Ух ты! – вырвалось у него.
Перед ним оказалась небольшая, втиснутая под самую крышу спаленка. В скошенном потолке было несколько витражных окон с янтарными, изумрудными, алыми вставками. На деревянных подоконниках были высечены пчелиные соты и восьмиугольники, а на турецком ковре Дэниел разглядел узор из ос и муравьев. Напротив откидной кровати помещался шкаф, украшенный тем же прихотливым узором. Рядом с этим шкафом висела еще одна штора, в данный момент отодвинутая. За ней виднелся старинный унитаз: фарфоровая чаша была подвешена к потолку, а над деревянным стульчаком болталась на серебряной цепочке ручка для смыва.
– Ничего себе! – вслух произнес Дэниел. – Тут мог бы ссать Джордж Мередит[12].
Выпрямиться в полный рост Джордж мог только посреди комнаты, под коньком крыши, а в туалете ему пришлось неудобно раскорячиться над унитазом. Однако он все же сумел разглядеть фарфоровую чашу, на которой был изображен – во всем великолепии умирающей Османской империи – Александрийский дворец с его парящими шпилями и куполами. Дэниел дернул за ручку, и вода так оглушительно взревела в голых трубах, что он невольно попятился и обо что-то споткнулся.
– Что за…
Это была туфля. Женская туфелька, весьма дорогая, судя по минималистичной полоске черной кожи на исподе тончайшего, обманчиво
