Муля, не нервируй… - А. Фонд
Ну, вот как здесь можно жить?
Короче, пестрота невероятная, ещё хуже, чем в комнате у Мули.
— Садись! — велела Белла и поставила большую поллитровую кружку на примус.
Пока вода грелась, Белла споро налила варенья в тарелку и поставила на стол. Вытащила пряники и сушки. Посмотрела на мои голодные глаза и достала из холодильника кусок краковской колбасы. Умопомрачительный запах чеснока разнёсся по всей комнате, и я чуть не потерял сознание.
— Хлеба у меня нет, — предупредила она, усмехнувшись, — но зато есть французская булка. Она сладкая, но не сильно.
Я был так голоден, что согласен был есть колбасу хоть с булкой, хоть с пряниками. Голод, как говорится, не тётка.
Белла ловко порезала колбасу и булку на тарелочку. И поставила передо мной.
— Налетай! — велела она, заваривая чай.
И я налетел. Аж за ушами трещало. Наверное, сколько жить буду, не забуду дивный вкус чесночной колбасы со сладковатой сдобной булкой, чуть присыпанной сахаром.
— Ты что, три дня не ел? — усмехнулась она, села напротив меня и, подперев рукой щеку, начала смотреть, как я ем. Выражение её лица при этом стало какое-то… материнское, что ли.
— А зачем к тебе Муза приходила? — наконец, не выдержала Белла. — Аж два раза.
— Какая муза? — сначала не понял я, но потом вспомнил, что Колька называл так женщину, что живёт с Софроном. Образ шикарной грудастой блондинки моментально всплыл передо мной.
— Ну известно, какая! — начала раздражаться Белла.
— Она ко мне не приходила, — ответил я и потянулся за очередным кусочком колбаски.
— Приходила! Я сама видела! — Белла шлёпнула меня по руке и ловко отодвинула тарелку с колбасой на край стола, — пока не признаешься, не дам!
Ради этой колбасы я был готов признаться в чём угодно. Но врать не любил, поэтому сказал дипломатично:
— Ко мне только одна женщина приходила. Воздушная такая.
— Ну вот я и спрашиваю, зачем Муза к тебе приходила? — прищурилась Белла.
Хм, интересная информация. Выходит, женщину-фэйри зовут Муза. И она живёт с Софроном, который обнимает при всех грудастую блондинку. Он мусульманин, что ли? Любопытненько.
— Она приходила за моим профсоюзным билетом, — сказал я.
— А что давали? — вскинулась Белла.
— Талоны на диетическое питание, — ответил я.
— Аааа! — потеряла интерес Белла, — а я-то думала! Ну, молодец, что дал.
— Почему? — не понял я.
— Теперь ей месяц будет хоть, что есть, — вздохнула Белла, почему-то тяжко так вздохнула.
— Она болеет или на диете? — спросил я.
— Здорова, как лошадь, — печально усмехнулась Белла.
— Как же так? — потрясенно сказал я, — она что, только по диетическим талонам питается?
— Ну, а что ей, бедняжке, ещё делать? — вздохнула Белла. — У неё всю зарплату Софрон со своей сисястой швайкой отжимают. Она, бедная, даже поесть толком дома не может. А по твоим талонам она в столовую ходит и хоть что-то, да ест. Да и сколько там ей надо! Привыкла за всю жизнь листик шпината пополам с глотком воды — вот и вся еда.
— Почему?
— Ну, а как балерины, по-твоему, едят? Если она сало жрать будет, то какая из неё тогда балерина?
— Но она же…
— Старая ты хотел сказать?
— Ну… — замялся я.
— Возраст, Муля, на то он и возраст. Она давно на пенсии. Хоть подрабатывает то гардеробщицей в театре, то помощницей костюмера, но это так, крохи. Только вот что я тебе скажу, Муля. Бывших балерин не бывает. Балерина — это диагноз. Как и актриса.
И тут меня осенила догадка:
— Так вы актриса?
— Да какая я уже актриса, — вздохнула Белла и мелкие морщинки прорезали её нагримированный лоб. — В молодости была надежда — вот стану великой актрисой и сыграю такую роль, что люди будут рыдать от восторга. Мне так хотелось аплодисментов, оваций, цветов от поклонников. И восхищения публики.
Она вздохнула и продолжила:
— Но время прошло, я постарела, а ни цветов, ни оваций, ни восхищения. Пришли юные актрисы и меня незаметно заменили во всех постановках. Когда я поняла, что давно уже не играю на сцене, а жить-то за что-то надобно, я ушла.
— И как же вы сейчас живёте? — потрясённо спросил я.
— Да как, — усмехнулась Белла, — живу как все. От зарплаты до зарплаты.
— Но вы же ещё не на пенсии?
— Ещё полтора года, — вздохнула она.
— И где вы?
— Играю на рояле.
— Оу! Так вы в филармонии?
— Да в какой филармонии! В ресторане я играю, — она резко вытащила папиросу и подкурила.
Я допивал чай, как в коридоре послышались возбуждённые злые голоса и шум.
— Пошли! — глаза Беллы заискрились любопытством, и она первая вскочила из-за стола.
С сожалением взглянув на два недоеденных бутерброда на тарелке, я последовал за нею.
А в коридоре царил хаос. Я сперва не мог понять, в чём суть очередного конфликта, но потом увидел, что вернулись с работы молодая женщина и мужчина, чуть постарше. К женщине льнул Колька. Поэтому я понял, что это «мама Лиля». А тот гориллообразный мужик, соответственно, «папа Гриша».
Это была странная пара. Горилообразный «папа Гриша», напоминал помесь Кинг-Конга и гоблина, только большого, почти под два метра. А вот «мама Лиля» была похожа на юную Одри Хепбёрн, с такими же глазами оленёнка Бэмби, с гладко зачёсанными блестящими волосами. Вот только она была шатенкой.
Перед ними стоял Орфей Жасминов и с жаром доказывал, что теперь он будет жить в их комнате.
— Но как же так! — со слезами на глазах воскликнула Лиля, — у нас большая комната — проходная! А вас селят в чуланчике, там живёт Николаша. Но как вы будете ходить через нашу комнату⁈
Она подбежала к двери и распахнула её.
Взглядам присутствующих представилась довольно большая комната, на противоположной стене была дверь. В комнате стояла кровать, шкаф, в общем, всё как у всех советских людей. Но главным достоянием обстановки Пантелеймоновых был телевизор. Небольшой, чёрно-белый. Он был любовно прикрыт кружевной салфеткой.
—
