Анри де Кок - Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира
«О, Флоримон!.. Я плакал, как ребенок, когда Алиса произнесла эти слова. И меня тронуло не то, что с таким бесстыдством эта женщина говорила мне в виде утешения: что ей только пожелать, чтобы заместить меня… но это предложение нескольких напо-леондров, которое она осмелилась мне сделать, чтобы я уехал… Она удалялась и возвратилась, услыхав мои рыдания…
– И так, – пробормотал я, – вот все, что вы имеете сказать тому, кто разорился для вас!.. Прощание и милостыня, как лакею…
Она пожала плечами.
– Если вы разорились на меня, – возразила она, – так потому, что так вам нравилось. К чему мне приходить в отчаяние? Относительно же того, что вы называете милостыней, ну, если вы так горды, я беру назад мое предложение и оставляю у себя мои деньги.
– Вы хотите сказать, мои!»
«Ах, мой друг! Ты не можешь представить себе того эффекта, который произвели на Алису эти слова, по-моему, однако, совершенно естественные. По природе, я не очень храбр. Ну, если бы мужчина взглянул на меня так, как она глядела на меня в эту минуту, клянусь всем священным, полагаю, я бросился бы на него. А ее смех, когда она произносила эти слова:
« – Ха! Ха! Ха! Ваши деньги!.. Я была должна ожидать этого! Ваши деньги!.. Вы упрекаете меня за то, что прожили ваши деньги!.. Но знайте же, потому что вы этого требуете. Я сожалею только об одном. – Не о том, что вам нечего больше проедать, а о том, что так долго вы их проедали. Когда дурны и глупы, как вы, мой милый, должно считать себя слишком счастливым, что в течение двух лет, за несколько презренных сотен тысяч франков обладали такой женщиной, как я».
Шарпиньи остановился на этом месте своего рассказа и без перерыва одну за другой проглотил две рюмки вина.
Флоримон уважал своим молчанием этот признак глубокого волнения, желающего успокоиться. Между тем, так как маленький человечек вместо продолжения рассказа, снова взял графин с водкой, чтобы наполнить свою рюмку.
– Что же дальше? – сказал писатель.
– Дальше, – сказал Шарпиньи глухим голосом, – дальше… все кончилось. На другой день утром я оставил Флоренцию.
– Не видавшись…
– Не видав ничего! По простой причине: ее уже не было на другой день во Флоренции; на рассвете она отправилась в Фиезолу, где у одной из ее подруг итальянки Коченца, был загородный дом. И хоть верь мне или не верь, я не опечалился этой высшей низостью Алисы. И к чему было видеться после того, что произошло между нами накануне! Чтобы подвергнуться новому оскорблению? Я приказал приготовить мои чемоданы… и вот я здесь. От миллиона шести сот тысяч франков, мне осталось около семнадцати тысяч, которые я пустил в оборот… Теперь у меня тысяча четыреста франков дохода. Для человека, который имел шестьдесят тысяч, это тоще… Но я ищу места. Если ты случайно услышишь в театр … у меня хороший почерк, и я не дурно считаю… недурно для других, потому что для себя… Наконец, ты, быть может думаешь, что хорошо, что так случилось… зачем я отнял у тебя любовницу!
– Нет, – сказал Флоримон, – клянусь тебе, мой бедный друг, я не желал для тебя такого жестокого урока… Только ты мог бы посоветоваться со мной прежде, чем скрыться с Алисой.
– Ты предупредил бы, что она не по мне?
– Да.
– Я согласен, Флоримон, что с тобой, человеком умным, известным писателем она могла иметь причины, чтобы нравиться тебе; но кто бы мог предвидеть, что девочка, довольствовавшаяся четвертым этажем в улице Готвилль с первым любовником, в два года проглотит миллион шестьсот тысяч со вторым.
– Кто это предвидел? Я! – возразил Флоримон, – Я предвидел это с самого начала нашей связи: Алиса пожираема честолюбием, Я не заблуждаюсь на счет ее чувства ко мне: она, быть может, никогда меня не любила больше, чем тебя.
– Так почему же она оставалась пятнадцать месяцев твоей любовницей?
– Потому, что ей было нужно пятнадцать месяцев скрываться, чтобы выучиться тому, чего она не знала.
– Понимаю. Ты помогал ее развитию, и когда она сочла, что достаточно развита…
– Она повернулась ко мне спиной. Доказательство, что она действительно была уже очень сильна. Ей не было уже нужды во мне – и прощай!
– Да! Ты не мог дарить ей бриллиантов… Ну, а я тогда мог…
– И она взяла тебя.
– Она меня взяла. А когда у меня не стало бриллиантов…
– Она тебя оставила. И она также бросит каждого своего любовника, высосав из него сок.
– Ты предполагаешь?
– Я не предполагаю, а уверен. Помни, Шарпиньи, – или я ее не знаю, – а я имею претензию на то, что знаю ее, – или Шиффонета вскоре заставит о себе говорить и говорить много в этом галантном свете.
– Шиффонета?
– Алиса, если ты предпочитаешь. Шиффонета – кличка, которую она носила в то время, когда она продавала цветы на Тамильском бульваре.
– А!..
– Да. Шиффонета – Алиса, или Алиса – Шиффонета в скором времени будет царицей Парижских и других переулков, – для порока нет границ – и тогда, когда мы встретим ее сияющей, в коляске, с двумя напудренными лакеями в галунах на запятках, – мы будем мочь сказать самим себе с законной гордостью, и ты и я: «однако это мы обтесали, это прелестное чудовище!.. Однако нам общество обязано тем, что в его груди протекает этот восхитительный яд!.. Ты Шарпиньи не удовольствуешься возможностью сказать себе это?..
Экс – богач сделал улыбку похожую на гримасу.
– Да… да! – ответил он. – Я буду очень доволен!.. Только, если бы мне было дозволено выбирать, свою часть в той законной гордости, о которой ты говоришь…
– Ну?..
– Я променял бы свою на твою. Тебе ничего не стоило украсить ум прелестного чудовища… Досадная слеза – вот и все, когда ученица оставила учителя…
Но мне, чтобы научить вращаться этот восхитительный яд среди общества, – мне стоило это миллиона шести сот тысяч… Мне это стоило богатства… стоило нищеты…
Шарпиньи произнес эти слова таким печальным тоном, что как ни был насмешлив Флоримон, он был тронут.
– Мы тебе отыщем место… хорошее место, – сказал он, сжимая руку бедняги.
– Ба! – возразил он, наливая себе четвертую рюмку водки: – я, по крайней мере, как говорила она, могу утешиться тем, что забавлялся в течение двух лет. Не все могут это сказать. Но все равно! – закончил он с печальной улыбкой. – Семнадцать ночей за миллион шестьсот тысяч франков, – этого мало! Я имел право, по крайней мере, на две дюжины!..»
Разговор Флоримона с Шарпиньи происходил, как мы сказали, в 1861 году.
Через четыре года, т. е. в 1865 году, в один осенний день, когда Флоримон выходил из театра Водевиля, где репетировали его пьесу, мимо него проехала коляска с сидевшей в ней женщиной, при виде которой он вскрикнул от восхищения. Восхищение это было тем сильнее, что ему показалось, что, заметив его взгляд, молодая женщина отвечала на этот взгляд улыбкой. Он остался неподвижным, как бы облитый кипятком, со взглядом, прикованным к изящной коляске, скрывавшейся среди двадцати других в улице Вивьен.
– Не правда ли, Флоримон, что она прекрасна?
С этими словами обратился к Флоримону один из его собратьев – Бонваль; весьма забавный господин, особенно в разговоре, большой любитель юбок, знавший всех галантных женщин Парижа на перечет. Его вопрос заставил встрепенуться Флоримона.
– Да! – отвечал он, – да! Эта женщина прекрасна! Более, чем прекрасна!.. Восхитительна!.. Поражающа! Какие глаза, и какие волосы!.. Какие роскошные белокурые волосы!.. И ты, Бонваль, говоришь, что ее зовут?
– Бианчини.
– Она итальянка?
– Если тебе нравится.
– Как, если нравится.
– Я понимаю, если тебе нравится по примеру прочих мучеников принимать ее за ту, за кого она себя выдает, то она итальянка – синьора Бианчини; но если у тебя, как у меня, есть память, – а в этом случае ты должен бы иметь ее больше, чем я, – эта итальянка, синьора Бианчини, станет просто на просто парижанкой.
– Ба!.. Я знавал ее?..
– Лучше, чем я, – гораздо лучше! И когда я скажу тебе ее имя, настоящее имя… ты, не колеблясь, согласишься, – Ришелье и Ловлас.
– Она была моей любовницей?
– Полагаю… Уверяли даже, что ты ее обожал!
– Я ее… Прошу тебя, Бонваль, – ее имя, ее имя!..
– Это уж слишком!.. Я навожу его на след, а он… Точно, она чрезвычайно изменилась и к своей выгоде… Притом же, когда любили брюнетку, а встречают блондинку, не правда ли, простительно не узнать ее. Ну, а я, который не обожал ее, узнал ее сразу!..
– Ее имя, Бонваль! Ее имя!
– Вчера она была в Опере в ложе, а я в оркестре. Заметив ее, я сразу сказал самому себе: это.
– Это?
– Но так как я мог ошибиться, я взошел в фойе, во время антракта, и, прогуливаясь, я следил за нею, изучал, анализировал ее и вслушивался в ее голос… Не подавая виду я подверг ее испытанно, сказать мимоходом, не очень глупому.
– Испытанию?
– Да, испытанию, которое было совершенно успешно; я тебе расскажу его.
– Но сначала скажи мне ее имя.
– Что ты платишь?
– Все, что хочешь.
