Генри Киссинджер - Дипломатия
Следовательно, стабильность на континенте теперь зависела от Франции. В свое время, чтобы сломить Германию, потребовались объединенные силы Америки, Великобритании, Франции и России. Из числа этих стран Америка вновь вернулась к изоляционизму, а Россия была оторвана от Европы революционной драмой и «санитарным кордоном» малых восточноевропейских государств, преграждающих ей путь для прямой помощи Франции. Для сохранения мира Франция должна была бы играть роль всеевропейского полицейского. Но она лишилась сил для проведения интервенционистской политики. А если, бы даже и попыталась ее проводить, то очутилась бы в одиночестве, покинутая как Америкой, так и Великобританией.
Самой главной слабостью версальского урегулирования была, однако, слабость психологическая. Мировой порядок, созданный Венским конгрессом, цементировался принципом консервативного единства вкупе с принципом равновесия сил; и те державы, усилия которых требовались в наибольшей степени для его поддержания в соответствии с венским урегулированием, были уверены в его справедливости. Версальское же урегулирование было мертворожденным, поскольку ценности, на которых оно покоилось, не вязались со стимулами для его поддержания; большинство государств, от которых требовалось обеспечить защиту достигнутых договоренностей, в той или иной мере считали их несправедливыми.
Парадокс первой мировой войны заключался в том, что ее вели ради того, чтобы ограничить до предела германскую мощь и предотвратить маячившую на горизонте германскую гегемонию, а в результате общественное мнение было доведено до такой точки, что достижение умиротворения посредством договора стало невозможным. И все же в конце концов заключить мир, ограничивающий мощь Германии, вильсонианские принципы помешали, а единое, разделяемое всеми чувство справедливости при этом отсутствовало. Цена проведения внешней политики на базе абстрактных принципов —гибель конкретного. Руководители стран, собравшиеся в Версале, не желали уменьшить мощь Германии ни по праву победителей, ни посредством расчета соотношения сил. И потому были обязаны оправдать разоружение Германии как первый этап запланированного всеобщего разоружения, а репарации объявить формой искупления вины за развязанную войну.
Оправдывая разоружение Германии подобным способом, страны Антанты подрывали психологическую готовность защищать соглашение. С самого начала Германия вполне могла заявлять, что ее дискриминируют, так она и делала, соответственно требуя, либо чтобы ей разрешили перевооружиться, либо чтобы другие нации снизили свой уровень вооружений до ее уровня. И получилось, что статьи Версальского договора, касающиеся разоружения, деморализовали самих победителей. На каждой из конференций по разоружению Германия поднимала этот вопрос на недосягаемую моральную высоту, и ее обычно поддерживала Великобритания. Но если бы Франция согласилась на равенство с Германией в области вооружений, то возможности обеспечения независимости восточноевропейских наций вовсе бы исчезли. Тогда статьи договора о разоружении должны были бы либо предусматривать разоружение Франции, либо довооружение Германии. Ни в том, ни в другом случае Франция не была бы достаточно сильна, чтобы защитить Восточную Европу, а в долгосрочном плане — и себя.
В том же самом плане запрет на объединение Австрии и Германии противоречил принципу самоопределения, точно так же, как и наличие значительного немецкого меньшинства в Чехословакии и, в меньшей степени, в Польше. Таким образом, германская непримиримость покоилась на одном из основополагающих принципов Версальского договора, отягощая чувством вины совесть демократических стран.
Грубейшим психологическим просчетом договора явилась статья 231, так называемая «оговорка о виновности в войне». В ней говорилось, что Германия несет единоличную ответственность за развязывание первой мировой войны и заслуживает сурового морального осуждения. Большинство содержащихся в договоре мер карательного характера против Германии — экономических, военных и политических — базируются на утверждении, будто виновником возникновения мирового пожара является именно Германия.
Миротворцы XVIII века восприняли бы статью о виновности за развязывание войны абсурдом. Для них войны были аморальной неизбежностью, вызванной столкновением интересов. В договорах, которыми завершались войны XVIII века, проигравший платил свою цену, но без всякой моральной подоплеки. Но для Вильсона и миротворцев в Версале причину войны 1914 — 1918 годов следовало искать в каком-то носителе изначального зла, за что тот и должен быть наказан.
А когда ненависть рассеялась, трезвые наблюдатели начали соображать, что вопрос ответственности за возникновение войны гораздо более сложен. Да, конечно, значительная тяжесть ответственности лежала именно на Германии, но справедливо ли применять карательные меры к одной только Германии? Действительно ли верна по существу статья 231? И стоило подобному вопросу появиться на свет, особенно в Великобритании 20-х голов, воля к осуществлению карательных мер против Германии, предусмотренных договором, стала заметно слабеть. Миротворцы, которых мучила совесть, размышляли, а справедливо ли то, что они сотворили, и это повлекло за собой отсутствие решимости воплотить договор на практике. Германия, конечно, по этому поводу вела себя безответственно. В публичных выступлениях статью 231 стали называть «ложью о виновности в войне». Физическая трудность обеспечить равновесие сил равнялась психологической трудности установить равновесие морального плана.
Таким образом, те, кто формулировал и оформлял версальское урегулирование, достигли как раз противоположного задуманному. Они попытались ослабить Германию физически, а вместо этого укрепили ее геополитически. В долгосрочном плане Германия после Версаля оказалась в гораздо лучшем положении для господства над Европой, чем перед войной. Как только Германия сбросила с себя кандалы разоружения, для чего требовалось лишь время, она не могла не возродиться гораздо более могущественной, чем когда бы то ни было. Гарольд Никольсон суммировал это так: «Мы приехали в Париж, уверенные в том, что вот-вот будет создан новый порядок; мы уехали оттуда, убедившись в том, что новый порядок — это лишь искаженный до неузнаваемости старый»[314].
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Дилеммы победителей
Возможности насильственного претворения в жизнь Версальского договора базировались на двух концепциях общего плана, взаимно исключавших друг друга. Первая провалилась, поскольку была чересчур всеобъемлющей, вторая — поскольку основывалась на недовольстве и предубеждении. Концепция коллективной безопасности носила столь общий характер, что оказалась неприменимой к конкретным ситуациям, могущим в наиболее вероятной степени нарушить мир; неформальное франко-английское сотрудничество, ее сменившее, было столь напряженным и двусмысленным по сути, что не могло обеспечить противодействие основным германским шагам и требованиям. И не прошло и пяти лет, как обе державы, побежденные в войне, сошлись в Рапалло. Рост сотрудничества между Германией и Советским Союзом был решающим ударом по версальской системе, причем демократии были слишком деморализованы, чтобы сразу осознать его значение.
В конце первой мировой войны древние как мир споры касательно относительной роли морали и заинтересованности конкретных государств в международных делах, казалось бы, решились в пользу преобладания этических и правовых норм. Будучи в шоке от случившегося катаклизма, многие надеялись на лучший мир, свободный насколько можно от всякого рода «Realpolitik», по вине которой, как им казалось, погибла значительная часть молодого поколения. В роли катализатора процесса выступила Америка, пусть даже она вновь ушла в изоляционизм. Наследием Вильсона явилось то, что Европа пошла курсом вильсонианства, пытаясь сохранить стабильность посредством коллективной безопасности, а не при помощи традиционного европейского подхода, проявлявшегося в создании альянсов и установлении равновесия сил, даже в отсутствие Америки.
В последующей американской практике союзы, в которых принимала участие Америка (как, например, НАТО), обычно представлялись как инструменты коллективной безопасности. Однако первоначально термин задумывался вовсе не в этом смысле, ибо по сути своей концепции коллективной безопасности и формирования альянсов диаметрально противоположны. Традиционные союзы были направлены против конкретной угрозы и предполагали конкретно очерченные обязательства для определенных групп стран, объединенных общими национальными интересами или взаимно разделяемыми опасениями с точки зрения безопасности. Концепция коллективной безопасности не включает в себя наличие какой-либо конкретной угрозы и не дает гарантий какой-либо отдельной нации, а также не дискриминирует ни одну из них. Теоретический смысл ее — противостояние любой угрозе миру, кто бы ни явился ее носителем и против кого бы она ни была направлена. Союзы всегда предполагают наличие какого-либо конкретного потенциального противника; коллективная безопасность защищает международное право в абстрактной форме, и порядок при ее помощи поддерживается примерно так же, как внутренний уголовный кодекс поддерживает правовую систему какой-либо конкретной страны. Система коллективной безопасности не в большей степени ориентирована на конкретного правонарушителя, чем любой закон, действующий внутри какой-либо страны. Для союза «казус белли» — это покушение на интересы или безопасность его членов. Для системы коллективной безопасности «казус белли» — это нарушение принципа «мирного» урегулирования споров, в котором предположительно равно заинтересованы все народы мира. Поэтому сила применяется от случая к случаю, и ее предоставляют каждый раз разные по составу группы наций, равно заинтересованных в «поддержании мира».
