Юрий Безелянский - 5-ый пункт, или Коктейль «Россия»
Нежданно-негаданно выпала удача месяц погостить в Швеции… почувствовала там необычайный прилив энергии — словно в меня снова вдохнули жизнь. Стали записываться стихи…» («Сударушка», 1999, 22 сентября).
Ах, корни, корни!.. Сначала вычеркнутый из советской литературы, а затем в нее возвращенный (сначала убили, потом реабилитировали) Борис Пильняк. Его отец носил фамилию Вогау и происходил из немцев-колонистов Поволжья. Писателем Борис Пильняк был звонким, «первым трубачом революции» (Н. Тихонов).
«От Москвы до Питера, от городов и машин, шли красные в рабочих куртках, со звездами и без молитв…»
Пильняка кусали критики, а журнал «На посту» (был такой) в 1923 году так представлял писателя: «порнографически-славянофильствующий Пильняк». Крепко, да?
Борис Пильяк считал, что большевики — «из русской рыхлой корявой народности — лучший отбор».
В романе «Машины и волки» (1924) Пильняк поэтизировал индустриальную мощь:
«Коммунисты, машинники, пролетарии, еретики… Шли по кремлям, к заводам, — заводами, — к машинной правде, которую надо воплотить в мир; шли от той волчьей, суглинковой, дикой, мужичьей Руси к Расеи — к России и к миру, строгому, как дизель. Заменить машиной человека и так построить справедливость».
Справедливость? А было это всего лишь «Приглашение на казнь», если вспоминать другого писателя, Набокова. В 1937 году она состоялась и для Пильняка. Ему было всего 47 лет.
Но личная судьба писателей — это вроде бы совсем другая тема. А наша: генеалогия, корни, гены… Кстати, совсем недавно ученые обнаружили в матрице ДНК, в этой «машине жизни», 350 незаменимых генов, которые всё и определяют: личность, характер, эмоциональный окрас.
Все началось далекою порой…
— пишет Белла Ахмадулина и создает поэму «Моя родословная». В ней она говорит: «Девичья фамилия бабушки по материнской линии — Стопани — была привнесена в Россию итальянским шарманщиком, который положил начало роду, ставшему впоследствии совершенно русским, но все же прочно, на многих поколениях украшенному яркой чернотой волос и глубокой, выпуклой теменью глаз…»
Уж я не знаю, что его влекло:корысть, иль блажь, иль зов любви неблизкой,но некогда в российское село — ура, ура! — шут прибыл италийский.А кстати, хороша бы я была,когда бы он не прибыл, не прокрался…
— резонно замечает Ахмадулина и продолжает:
«Дед моего деда, тяжко певший свое казанское сиротство в лихой и многотрудной бедности, именем своим объясняет простой секрет моей татарской фамилии…»
Предки Ахмадулиной — пример встречи, сшибки Запада и Востока, пусть частный, но весьма характерный случай.
Итак, есть итальянец-шарманщик. «Одновременно нужен азиат». Итальянец и татарин находят своих женщин, а дальше эти две линии пересекаются, и в каком-то там очередном колене появляется на свет русская поэтесса Белла Асхатовна Ахмадулина, в крови которой бродит и играет некая итало-татарская комбинация из стрел и лютни. Как все это в конечном итоге отражается на творчестве? Замечательно. Чеканно и музыкально.
Сны о Грузии — вот радость!И под утро так чиставиноградовая сладость,осенившая уста.Пусть всегда мне будут в новостьи колдуют надо мной родины родной суровость, нежность родины чужой.
Срочно прощаемся с Беллой Ахмадулиной, ее можно цитировать без конца и без края. А нам нужно заканчивать наш панорамный обзор русской литературы.
А каковы национальные корни Ольги Берггольц, Юнны Мориц? По поводу последней Андрей Вознесенский сказал так: «Ее муза — бешеная амазонка, чуть осаженная иронией». В подобной оценке явно не славянский колорит, а какой-то иной.
Или вот молодая поэтесса, из новой волны: Инна Кабыш. У нее есть близкое нам тематическое стихотворение, вот оно:
Москва моя златокоронная,базар, перекресток, вокзал:ты — русская? ты —чистокровная?Да кто тебе это сказал?Ты — горница, девичья, детская, заваленный хламом чердак,монголо-татаро-советская,бардак, чехарда, кавардак.Народы, как семечки, лузгая,их плотью питала свой дух.Я чай, мое имя нерусскоетебе не порезало слух?Москва, мы великие грешники, и нам ли копаться в кровях!…По всей-то России орешники горят и рябины кровят.
Видно, не одного меня волнуют и терзают эти национальные проблемы. Мы пьем этот коктейль «Россия», и голова идет кругом от него.
Побродим еще немного по поэтическому цеху. Эдуард Асадов, в отличие от Инны Кабыш, старое имя. Тиражи его поэтических сборников не уступали когда-то Евтушенко и Рождественскому. По национальности Эдуард Асадов — карабахский армянин. Кстати, дед поэта был секретарем у Николая Чернышевского, — вот такая интересная подробность!
Григорий Поженян. О себе сказал: «Я человек нерусский, но так как я пишу на величайшем языке, я чувствую себя абсолютно русским, и я русский человек. Я становлюсь армянином, когда говорят дурно об армянах. У меня мама еврейка, и, когда говорят плохо о евреях (хотя я ни одного слова не знаю по-еврейски, и мама не знала), я вдруг начинаю ненавидеть всех антисемитов…» (МК, 1996, 24 июля).
Борис Слуцкий. Сначала стихи. Стихотворение «Отечество и отчество»:
— По отчеству! — учил Смирнов Василий,— их распознать возможно без усилий!— Фамилии сплошные псевдонимы,а имена — ни охнуть, ни вздохнуть,и только в отчествах одних хранимыих подоплека, подлинность и суть.Действительно: со Слуцкими князьямиделю фамилию, а Годунов —мой тезка и, ходите ходуном,Бориса Слуцкого не уличить в изъяне.Но отчество — Абрамович. Абрам —отец, Абрам Наумович, бедняга.Но он — отец, и отчество, однако,я, как отечество, не выдам, не отдам.
Браво, Борис Абрамович, браво! Я не могу удержаться. Я аплодирую.
И вот на эту же самую тему, может быть, кому-то она, наверное, и набила оскомину, но — «надо, Федя, надо!» Стихотворение называется «Черные брови»:
Дети пленных турчанок,как Разин Степан,как Василий Андреич Жуковский,не пошли они по материнским стопам,а пошли по дороге отцовской.
Эти гены турецкие — Ближний Восток,что и мягок, и гневен, и добр, и жесток —не сыграли роли значительной.Нет, решающим фактором стали отцы,офицеры гвардейские ли, удальцыс Дону, что ли, реки той медлительной.
Только черные брови, их бархатный нимб утверждали без лишнего гнева:колыбельные песни, что пелись над ним,не российского были распева.
Впрочем, что нам копаться в анкетах отца русской вольности и в анкетах певцарусской нежности.Много ли толку?Лучше вспомним про Питер и Волгу.
Там не спрашивали, как звалась твоя мать.Зато спрашивали, что ты можешь слагать,проверяли, как можешь рубить,и решали, что делать с тобой и как быть.
Рубить — значит воевать? Борис Слуцкий воевал. Он — поэт-фронтовик. Награжден боевыми орденами и медалями. Он выделялся среди всех своей честностью, нелицеприятностью, умом и строгостью. Когда он умер, то его друг Давид Самойлов сказал о Слуцком: «Он кажется порой поэтом якобинской беспощадности. В действительности он был поэтом жалости и сочувствия».
В душе Бориса Слуцкого разыгрывалась большая драма:
Когда мы вернулисьс войны,я понял, что мы не нужны…Захлебываясьот ностальгии,от несовершенной вины,я понял: иные, другие,совсем не такие нужны.
Один раз он поддался и участвовал в общем хоре, точнее, в общей травле Бориса Пастернака, а затем долго переживал этот свой грех:
Я был в игре. Теперь я вне игры.Теперь я ваши разгадал кроссворды.Я требую раскола и развода.И права удиратьв тартарары.
«Впрочем, если кто считает, что сохранил свои ризы в первозданной белизне, не замарал их ни единым пятнышком, у того есть право никому ничего не прощать и считать, что этот грех не отмолим», — так считал Слуцкий.
Хватит Слуцкого? Нет, еще немного. Все о тех же долях крови:
Польский гонор и еврейский нороввежливость моя не утаит.Много неприятных разговоровмне еще, конечно, предстоит.
Будут вызывать меня в инстанции, будут голос повышать в сердцах,будут требовать и, может статься,будут гневаться или серчать.
Руганный, но все-таки живой, уличенный в дерзостном обмане,я уйду с повинной головойили кукиш затаив в кармане.
Всё-таки живой! И воробьи, оседлавшие электропроводку, заглушат и доводы мои, и начальственную проработку.
И о Родине. О России. Борис Слуцкий написал очень кратко, но как емко и выразительно и даже — экзистенциально:
