Книжка-подушка - Александр Павлович Тимофеевский

сам герой драмы. Вот Никите Михалкову запретили въезд на Украину. Что тут скажешь? – ничего не скажешь, глупость одна. Промолчи Никита Сергеич, и был бы он в дамках. Но Никита Сергеич – не могу молчать! – заявил Интерфаксу: «Я испытываю такое же чувство, которое, как мне кажется, испытывал бы Сергей Михайлович Эйзенштейн, если бы ему запретили въезд в фашистскую Германию в 1939 году». И нет уже новости про то, что Михалкову запретили въезд на Украину, есть новость про то, что Михалков сравнил себя с Эйзенштейном. Что тут скажешь? – какая фашистская Германия, таков и Эйзенштейн.2 сентября

Ответил на вопросы Кольты про начало девяностых.

1. Где вас застали 90-е? Кем вы были, чем занимались в начале нового десятилетия?

В 1990 году возник журнал «Столица», и Андрей Мальгин, ставший главным редактором, позвал меня обозревателем. Вместе со мной обозревателями были Минкин, Радзиховский, Поздняев и Алла Боссарт – кажется, так, если не вру. Это было увлекательно, «Столица» с первого же номера стала боевой, это было необременительно – за ставку полагалось сдавать четыре статьи в месяц, две свои и две чужие, деньги при этом платили очень вменяемые, ходить на работу не требовалось, только раз в неделю на редколлегию, а для меня это было главным условием существования. Монопольной преданности Мальгин не требовал. Тогда же, в 1990-м (или это было в начале 1991-го?), Лена Чекалова, которую я к тому времени знал уже лет 10, позвонила мне с рассказом, что собирается рожать и на год, а может, и больше уйти из «Московских новостей», и попросила взять на себя ее еженедельную телевизионную колонку в газете. «Московские новости» были тогда главными, передовой линией огня, и, узнав о том, что я туда иду, моя знакомая, важная искусствоведческая дама, сказала, что пошла бы туда даже пол мыть. Телевизионная колонка, кстати, числилась не за отделом культуры, а за отделом политики, где с умирающей советской властью тогда сражались одни красавицы: в монументальном итальянском вкусе – Альбац, в тонком французском – Геворкян, очень хорошенькая Телень и совершенно сногсшибательная Бычкова. У каждой из них были свои отношения с Егором Яковлевым, главным редактором «Новостей» и главным кумиром московской интеллигенции. Я в эти расклады не очень вписывался и не слишком стремился вписаться: на меня сильное впечатление произвела статья Яковлева в журнале «Искусство кино», которая называлась «Интимно о Ленине» и начиналась со слов: «Открываю любимый (такой-то по счету) том». «Столица» мне, конечно, подходила гораздо больше, и лучшие свои тексты я напечатал там. Среди них были две большие статьи о новых медиа – «Независимая газета» мне не приглянулась, а «Коммерсанту» я объяснился в любви. Володя Яковлев откликнулся на это объяснение, пригласив меня в тогда создаваемый им холдинг своим «личным критиком» – мне надо было раз в неделю рецензировать все выходящие в ИД издания и думать над новыми. Дело происходило в мае 1992 года. На сентябрь был намечен выпуск ежедневного «Коммерсанта», который должен был стать правильной газетой для правильной буржуазии – уравнение с одними неизвестными. И правильную газету, и правильную буржуазию предстояло выдумать, но это была уже новая задача совершенно нового времени.

2. Можете вспомнить, когда и как вы почувствовали, что наступают новые времена? Какое событие стало для вас знаком перемен?

Мне кажется, я могу совершенно точно датировать – свои чувства, по крайней мере. В январе 1987 года на каком-то слете или встрече, уж не помню, Горбачев сказал, что общечеловеческие ценности выше классовых. Я охнул, услышав об этом по радио. Все, дорогие мои, вам пиздец, этот рубеж просто так сдать не выйдет, обратного хода нет, коготок увяз – всей птичке пропасть. Начиная с января 1987 года мы жили с чувством нарастающего счастья. Сейчас молодые люди, тогда толком не родившиеся, компетентно описывают наши страхи – я тут недавно с изумлением прочитал, что мы боялись общества «Память». Тогдашнее общество «Память» – это малосимпатичные ряженые. Бояться их – все равно как сегодня бояться казаков: всякие есть опасливые люди, конечно. Но мы боялись только одного: что наше счастье схлопнется – что Горбачев передумает или за него передумают, и эти страхи трудно назвать совсем напрасными.

3. Как вы тогда, в начале 90-х, представляли себе будущее – свое и страны?

В 1991 году я съездил в Америку на три месяца и, вернувшись оттуда, написал статью для «Столицы» про политическую корректность, которая тогда была в новинку. Конечно, это был фельетон про искусственные правила говорения, но закончил я его в том роде, что ругать политическую корректность у нас рано, что все защищаемые ею меньшинства должны чувствовать себя в полной безопасности и когда это наконец произойдет, можно будет с чувством и расстановкой плюнуть на любые вымученные предрассудки речи. Казалось, что еще года три, ну пять, от силы семь – и Россия станет нормальной европейской страной с защищенными меньшинствами, в которой на первом месте отдельный человек, частное лицо, личность выше государства и так далее, и тому подобное. Конечно, всякая ксенофобия и ненависть к чужому останутся, никуда не денутся, куда ж без этого, но их будут стесняться, их будут стыдиться. Смешно, правда?

4 сентября

Их осталось уже совсем немного – краснокирпичных модерновых домов, которыми когда-то славилась Москва, этот, построенный в 1914 году в Лефортово, сразу стал госпиталем, здесь царь с царицей и дочерьми навещали раненых, здесь в домовой церкви 26 марта 1915 года молилась вел. кн. Елизавета Федоровна, и память об этом жива. Память жива, а дом уничтожают прямо сейчас, хотя он на редкость хорошо сохранился, все крепкое, ладное, с родной арматурой, с оконными рамами, ручками, полами, стоит уже сто лет, и еще простояло бы столько же, но у строительной компании Мортон другие планы: она задумала возвести тут бизнес-центр, такая неожиданная свежая идея.

Спрашивать, куда смотрят милиция, мэрия, министерство культуры и др. высокодуховные инстанции, я не буду, надоело. Им и не справиться с Мортоном: не могут или не хотят, уже не интересно выяснять. Но ведь с недавних пор у нас появилась сила, перед которой все немеют. Где она, спрашивается? Где верующие, оскорбленные в своих чувствах? Или их оскорбляют только пиписки? И только пиписки возбуждают в них гражданские страсти?

В госпитале храм, который вот-вот сравняют с землей, – в последний раз дореволюционную церковь сносили в Москве в 1972 году. Не станет места, где молилась святая преподобномученица, такова жизнь. При чем здесь религиозные чувства? То ли дело нарисованные и слепленные гениталии, они – удар ниже пояса, плевок в душу, кровоточащие стигматы. А тут что? Тут построят прекрасный бизнес-центр, и милиция, мэрия, министерство культуры придут на открытие, и церковь придет, и окропит, и освятит, и изгонит, и дух вел. кн. Елизаветы