Чтоб услыхал хоть один человек - Акутагава Рюноскэ

Я бесконечно рад, что наконец прекращаю свою преподавательскую деятельность. Может быть, поэтому пейзаж, который я вижу из окна вагона, кажется мне таким по-весеннему свежим.

Акутагава Рюноскэ

7 мая 1919 года, Нагасаки

Прибыл в Нагасаки. Свалился на голову бедного Ногами-сана. Местами Нагасаки просто восхитительный город. Особенно поражают районы, где причудливо уживаются прелесть Китая и прелесть Запада. Мощённые камнем улицы, на которых можно увидеть толпы иностранцев и китайцев. Каменные мосты в китайском стиле. В городе три старинных католических храма. Довольно большие. Вчера ходил в один из них и полдня проговорил с французским священником. На обратном пути, гуляя по улицам, наткнулся на интересную вещицу – посылаю её тебе. На этом заканчиваю.

3 июля 1919 года, Табата

«В дороге» напечатана в «Осака майнити». Помоему, вещь получилась какая-то дурацкая, поэтому настроен я крайне пессимистически. Не могу заставить себя встречаться с людьми. Все, что читаю в этом месяце, ругаю почём зря. (Твоё не читал, так что можешь успокоиться.) Я всем говорю и пишу, что, кроме воскресенья, ни с кем не встречаюсь. Я пишу постоянно. Борясь со своими противниками – не особенно крепким здоровьем, погодой, критикой, потакающей вульгарной публике, сомнениями в своих возможностях, – я временами чувствую себя обессилевшим. Если захочется, пригласи меня как-нибудь к сестре попить чайку. На этом заканчиваю.

17 июля 1919 года, Табата

«Сомнение» – слабая новелла. Но изначально она не была обречена на то, чтобы быть слабой. Означает это вот что: я убеждён, что достаточно было ещё немного поработать над ней, чтобы превратить в полнокровное произведение, – потому-то я и не хочу, чтобы меня побуждали много писать, чтобы торопили. Торопливое писание тоже, конечно, многому учит. Так было у меня в период «Разбойников». А вот теперь «Сомнение». На этом заканчиваю.

17 июля 1919 года, Табата

Знай, что слабые произведения тоже нужно сочинять. Люди, не пишущие слабых произведений, обречены создавать лишь посредственные. Неудачи вполне возможны, поэтому нужно продолжать усердно писать, преодолевая неудачи. Собственное слабое произведение учит во сто крат лучше, чем слабое чужое. Очень многому научила меня «В дороге». К счастью, она не пойдёт в «Токио нити-нити». На этом заканчиваю.

31 июля 1919 года, Табата

Сасаки Мосаку-сама!

У Готье есть роман «Мадемуазель Мопен». Совсем неплохая вещь. Если будет время, обязательно прочти. Хотя бы бегло. Говорить о себе – непозволительная наглость, но если бы я отважился на неё, то сказал бы, что убеждён: в своё время (года в двадцать три), духовно восприняв революцию, я смог впервые увидеть во всем величии таких гигантов, как Гёте и Толстой. Я до сих пор не в силах забыть того огромного влияния, которое в то сложное время оказал на меня «Жан-Кристоф». Глядя на себя с позиций сегодняшнего дня, я вижу себя человеком, впервые обратившим взор солнцу, изведавшим яркое солнечное сияние, но оставшимся в неведении, что на небе существуют и другие яркие звезды (например, зная величие Гёте, отворачивался от Тика, Гофмана и других немецких романтиков как от достойных поругания). Но, не изведав яркого солнечного сияния, невозможно увидеть и другие звезды, даже яркие. Без меня тогдашнего не было бы и меня сегодняшнего. В то же время я не могу не сочувствовать множеству молодых смельчаков, которые, подобно мне в те годы, рассуждая о Толстом и Достоевском, о других даже вспоминать не хотят. Поэтому, говоря о литературе, я всегда стремлюсь, подняв указательный палец над головой, напомнить: вначале познайте солнечное сияние. Кто-то, глядя на мой поднятый палец, поймёт, что должен обратить взор к солнцу, но, с другой стороны, я опасаюсь, не высмеет ли он чуть мерцающие на небосклоне мои произведения. Если это произойдёт, я, покорно склонив голову, отвечу: моё назначение – в меру своих скромных сил стараться зажигать крохотные огоньки, и я не собираюсь заниматься клеветой на солнечное сияние. Поступай я по-другому, здоровая почва искусства, которую нужно постоянно удобрять, не станет плодороднее.

В твоём произведении встречаются слова гётевского накала. Я в глубине души порадовался за тебя. Если ты уже осознал величие Гёте (я имею в виду осознание не банальное), то попытайся смелее проникнуть в ещё неведомые тебе его глубины. И тогда Гёте с его первым томом Фауста превратится для тебя в бога.

Я не собираюсь выступать в качестве ментора и поэтому боюсь оказаться в роли поучающего, а может быть, даже просто показаться поучающим. Не делай удивлённых глаз и не смейся, будто я говорю глупости. Моё единственное желание – чтобы ты хотя бы мельком взглянул на мой мир. Я говорю тебе о великих людях только потому, что их величие подвигло меня на всё, что я совершил.

Я и сейчас вечерами, глядя на тома их произведений, испытываю чувство, будто они незримыми призраками витают в моем кабинете. Именно в такие минуты у меня появляется отвага жить. Эти призраки не несут в себе тень печали. Наоборот, на их лицах светятся улыбки, и я вижу их. Они все ещё живы и ведут тяжёлое сражение, чтобы защитить меня. Они подвигают на творчество. И это воодушевляет. Но когда это воодушевление покидает или готово покинуть меня, то в целом столетье (речь идёт, разумеется, о творчестве, а не о реальной жизни) я не в состоянии выбрать себе попутчика. Я растерянно замираю в окружении этих людей. Да и сами картины древности, приходящие мне на ум, столь малочисленны, что хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать их. (…)

Акутагава Рюноскэ

22 сентября 1919 года, Табата

Тадао-сама!

Спасибо за письмо. Сильно задержал ответ из-за того, что писал вторую часть «Ведьмы». Мне она представляется произведением, рассчитанным на широкую публику, и поэтому не нравится. Но всё же, если ты заинтересуешься и прочтёшь, мне будет приятно. У меня много планов. Хочу написать, например, несколько юмористических новелл, к которым, как ни странно, писатели совсем не обращаются. Если не написать за свою жизнь новелл двести, то, как мне кажется, приобрести имя невозможно. Ты согласен со мной? Хотелось бы написать и роман. Недавно с огромным интересом прочёл «Утраченные иллюзии» Бальзака. В Японии нет такого могучего романа, правда? Он переведён на японский язык, и я мог бы рекомендовать его тебе, но это, к сожалению, такой огромный роман – два тома, триста восемьдесят три страницы, – что у меня язык не поворачивается сказать: прочти его. Одноактная пьеса Кикути в «Тюокороне», по-моему, прекрасна, а как считаешь ты? (…)

Рю

11 ноября 1919 года, Табата

Ода Хисао-сама!

С удовольствием прочёл твоё письмо. И твой вопрос, почему я так холодно и безразлично смотрю на общество, вполне, на мой взгляд, естествен для такого молодого человека, как ты. Однако я не могу отдавать обществу любовь большую, чем та, которая присутствует в моих нынешних произведениях, и здесь уж ничего не поделаешь; более того, произведения, проповедующие подобную любовь, кажутся мне неубедительными, даже лживыми. Я вскрываю глупость общества, но у меня и в мыслях нет нападать на него. Ведь я один из людей этого общества и поэтому лишь смеюсь над глупостью (и над глупостью других, и над своей собственной). Любить или ненавидеть общество – значит обманывать самого себя. А обманывая себя, писать невозможно. В общем, я испытываю к обществу pity[243], a love[244] не испытываю. К тому же мне не хочется ненавидеть его более чем с irony[245]. Возможно, такая моя позиция покажется тебе ущербной. Однако скоро повзрослеешь и придёшь к тому же. Я прекратил преподавание и теперь свободен. Я так ненавидел школьную жизнь, что совсем забыл своих учеников. Помню лишь твой class[246], который я обучал с первого года.