Иосиф Бродский - Сочинения Иосифа Бродского. Том VI
Никакая ортодоксия, тем более — новоявленная, не способна на переоценку ситуации задним числом, и модернизм — не исключение. И хотя самому модернизму приложение оного эпитета к Томасу Гарди, по-видимому, приносит выгоду, последнему, боюсь, никакой выгоды от этого нет. Так или иначе, упомянутый термин вводит в заблуждение, ибо стихи Гарди, осмелюсь утверждать, не столько предвещали развитие современной поэзии, сколько его опередили, причем на очень большой отрезок пути. Если бы в свое время, скажем, Т.С. Элиот, вместо того чтобы читать Лафорга, читал Томаса Гарди (как, не сомневаюсь, это делал Роберт Фрост), история англоязычной поэзии в нашем веке, или, как минимум, ее нынешняя фаза, была бы чуть увлекательнее. Только один пример: там, где Элиоту, чтобы ощутить ужас, понадобилась пригоршня праха, Гарди — судя по “Жаворонку Шелли” — хватило щепотки.
II
Все это наверняка кажется вам чересчур полемичным. К тому же вы, наверное, думаете про себя: с кем, собственно, спорит стоящий перед вами человек? И правда, литературы о Гарди-поэте ничтожно мало. Есть два или три монографических исследования — по существу, это докторские диссертации, выпущенные в виде книг. Есть, тоже две или три, биографии этого автора, одна из которых вышла из-под его собственного пера, хотя на обложке стоит имя его жены. Их стоит прочесть, особенно эту, если вы считаете (полагаю, вы именно так и считаете), что жизнь художника дает ключ к пониманию его творчества. Если вы придерживаетесь противоположной точки зрения, вы не много потеряете, их пропустив, поскольку здесь мы будем заниматься его творчеством.
А спорю я с теми, кто рассматривает этого поэта через призму пришедших ему на смену. Во-первых, потому что в большинстве случаев те, кто пришел ему на смену, действовали в сравнительном или тотальном неведении о существовании Гарди-поэта — особенно по нашу сторону Атлантики. И ничтожное количество работ о Гарди-поэте само по себе есть одновременно доказательство этого неведения и его сегодняшний отголосок. Во-вторых, потому что в целом не очень продуктивно рассматривать большие величины через призму малых, сколь бы горласты и многочисленны они ни были: мы не астрономией занимаемся. В-главных, однако, потому что наличие Гарди-романиста с самого начала искажает оптику, и я не знаю критика, который мог бы преодолеть искушение пристегнуть к поэту прозаика, в результате неизбежно преуменьшая роль стихов — хотя бы уже потому, что сам критик говорит не стихами.
Так что критику перспектива разбора сочинений Гарди наверняка представляется очень хлопотной. Для начала — если жизнь автора дает ключ к его сочинениям, как то утверждает расхожая мудрость, тогда, в случае с Гарди, возникает вопрос: к каким сочинениям? Где отражено то или иное злоключение? В этом романе? Или в том стихотворении? А почему не в том и другом? А если в романе, зачем тогда стихотворение? И наоборот? Особенно если учесть, что он оставил после себя девять романов и около тысячи стихотворений. Какое из этих сочинений, если следовать Фрейду, есть форма сублимации? И как может человек без устали сублимироваться до зрелого восьмидесятивосьмилетнего возраста? Ведь Гарди писал стихи до самого конца, и его последний, десятый сборник вышел посмертно. И стоит ли всерьез проводить границу между романистом и поэтом или же лучше, вслед за матерью-природой, брать того и другого вкупе?
Я считаю так: давайте их разделим. В любом случае, именно этим мы займемся в нашем классе. Короче говоря, поэта следует рассматривать только через призму его стихов — и никакую другую. Кроме этого, технически говоря, Гарди был романистом всего двадцать шесть лет. А поскольку, параллельно с романами, он писал и стихи, то можно утверждать, что поэтом он был шестьдесят лет без перерыва. Как минимум — в последние тридцать лет своей жизни. После того как “Джуд Незаметный” — последний и, по моему убеждению, самый лучший его роман — был недружелюбно встречен критиками, он навсегда оставил художественную прозу и сосредоточился на поэзии. Одного этого — тридцати лет стихописания — должно быть достаточно, чтоб обеспечить ему статус поэта. В конце концов, в этом роде занятий тридцать лет — средняя продолжительность профессиональной деятельности, не говоря уже о том, что часто — и жизни поэта.
Так что давайте забудем пока про мать-природу. Давайте займемся поэзией нашего поэта. Или, другими словами, давайте помнить, что человеческое творчество столь же органично, сколь и любой шедевр природы, который, если верить нашим натуралистам, тоже есть продукт колоссального отбора. Понимаете, в нашем мире есть два способа быть естественным. Можно раздеться до нижнего белья или даже дальше и подставить себя, что называется, стихиям. Это будет, скажем, Лоуренсов подход, взятый во второй половине нашего века на вооружение множеством графоманов-недоумков, особенно — должен с сожалением вам сообщить — в наших краях. Другой подход наилучшим образом передан в следующем четверостишии, принадлежащем великому русскому поэту Осипу Мандельштаму:
Природа — тот же Рим и отразилась в нем.
Мы видим образы его гражданской мощи
В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,
На форуме полей и в колоннаде рощи.
Мандельштам — русский, как я уже сказал. Однако это четверостишие здесь очень к месту, потому что, как ни странно, в нем больше общего с Томасом Гарди, чем в любом сочинении Д. Г. Лоуренса — британца.
Так или иначе, теперь я хотел бы с вами пройти по нескольким стихотворениям Гарди, которые к этому моменту вы, надеюсь, выучили наизусть. Мы пройдем по ним строка за строкой, с тем чтобы вы не только захотели читать этого поэта, но и сумели оценить присущий творчеству процесс отбора, который в чем-то повторяет и — если позволите — превосходит аналогичный процесс, описанный в “Происхождении видов”, — хотя бы уже по одному тому, что реальный результат последнего — мы с вами, а не стихи Гарди. Так что позвольте мне поддаться несомненно дарвиновскому, логическому и хронологическому, искушению и обратиться к стихам, написанным в течение вышеупомянутых тридцати лет, то есть к стихам, написанным Томасом Гарди во второй половине творческой жизни, что одновременно означает — в нашем веке. Таким образом, Гарди-романиста мы оставляем за скобками.
III
Томас Гарди родился в 1840 году и умер в 1928-м. Его отец был каменщик и, не имея средств, чтобы дать сыну систематическое образование, пристроил его учеником к местному церковному архитектору. Томас самостоятельно изучал греческих и латинских классиков, а в свободное время писал; наконец, когда ему было тридцать четыре года, успех романа “Вдали от безумствующей толпы” дал ему возможность оставить работу. Таким образом, его литературную деятельность, начавшуюся в 1871 году, легко поделить на две почти равные части — на викторианский и современный периоды, поскольку королева Виктория весьма кстати умерла в 1901 году. И, не забывая о том, что оба эти термина — не более чем ярлыки, тем не менее мы будем ими пользоваться ради экономии, чтобы не расходовать лишних слов. Не стоит тратить время на исследование очевидного; что касается нашего поэта, под “викторианский” ярлык подпадают, в частности, Роберт Браунинг, Мэтью Арнольд, Джордж Мередит, оба Россетти, Алджернон Чарлз Суинберн, разумеется — Теннисон и, до какой-то степени, Джерард Мэнли Хопкинс и А. Э. Хаусмен. Список этот могли бы пополнить сам Чарльз Дарвин, Карлейль, Дизраэли, Джон Стюарт Милль, Рескин, Сэмюэл Батлер, Уолтер Патер. Давайте этим и ограничимся — это уже дает вам общее представление о психологических и стилистических параметрах — или императивах, — воздействие которых в этот период ощущал на себе наш поэт. Давайте исключим из списка кардинала Ньюмена, поскольку наш герой был биологическим детерминистом и агностиком, давайте исключим также сестер Бронте, Диккенса, Теккерея, Троллопа, Роберта Льюиса Стивенсона и других прозаиков, ибо они что-то значили для Гарди, только пока он был одним из них, но не когда, к примеру, он стал писать стихотворение “The Darkling Thrush” (“Дрозд в сумерках”), которое у нас идет первым.
I leant upon a coppice gate
When Frost was spectre-gray,
And Winter's dregs made desolate
The weakening eye of day.
The tangled bine-stems scored the sky
Like strings of broken lyres,
And all mankind that haunted nigh
Had sought their household fires.
The land's sharp features seemed to be
The Century's corpse outleant,
His crypt the cloudy canopy,
The wind his death-lament.
The ancient pulse of germ and birth
Was shrunken hard and dry,
And every spirit upon earth
eemed fervourless as I.
At once a voice arose among
The bleak twigs overhead
In a full-hearted evensong
Of joy illimited;
An aged thrush, frail, gaunt, and small,
In blast-beruffled plume,
Had chosen thus to fling his soul
Upon the growing gloom.
So little cause for carolings
Of such ecstatic sound
Was written on terrestrial things
Afar or nigh around,
That I could think there trembled through
