Это не пропаганда. Хроники мировой войны с реальностью - Питер Померанцев
Но что насчет Китая? Была ли у него другая, пусть не лучшая с моей точки зрения, но все же более осмысленная траектория? Концепция будущего, с которой можно было бы взаимодействовать, даже будучи против нее? Мог ли я найти будущее в Пекине?
Это был мой первый визит в страну. На паспортном контроле у меня взяли отпечатки пальцев, а затем сфотографировали, чтобы скормить снимок системе веб-камер, расположенных по всей стране. Теперь, где бы я ни находился, меня бы тут же опознали, – напоминание о том, что Китай – это почти что Дисмалэнд [144] систем массовой пропаганды и наблюдения. Власти используют практически все методы манипуляции и контроля, о которых я упоминал в этой книге, равно как и множество других. На западе страны действуют трудовые лагеря, будто позаимствованные у тоталитарных режимов начала XX века; жизнь других регионов напоминает 1970-е. В Китае есть свое правозащитное движение под названием «Хартия-08» (подписанная в 2008 году), название которой сознательно вторит «Хартии-77» (подписанной Вацлавом Гавелом и чехословацкими диссидентами в 1977 году). Как и диссиденты времен холодной войны, многие китайские подписанты оказались в тюрьме или ссылке; некоторые покаялись по телевизору в своих «преступлениях».
Что до более современных техник, то здесь есть «50-центовая армия», названная так из-за 50 центов [145], которые ее участники получают за публикацию проправительственных комментариев в китайских социальных сетях. Исследователи из Гарвардского университета установили, что эти фабрики троллей пропускают умеренную критику, однако подвергают жестким нападкам любые намеки на протест. «Жители Китая свободны на индивидуальном уровне, но как коллектив закованы в цепи» – заключает исследование [146].
Многие западные сайты заблокированы в стране с помощью Великого китайского файрвола, и все жители вынуждены пользоваться услугами интернет-компаний, лояльных режиму. Если какая-то страна и начнет использовать данные для таргетирования людей в зависимости от когнитивных, психографических и поведенческих закономерностей, то это будет Китай.
Кроме того, в стране существует, пока еще в стадии доработки [147], «система социального кредита», обещающая собрать воедино информацию о поведении каждого отдельно взятого китайца – начиная с того, сколько денег он тратит на алкоголь, до состояния его финансов или регулярности визитов к родителям, – а затем высчитать на ее основе некий рейтинг, определяющий, может ли человек получить банковский кредит, работу или разрешение на выезд.
У Китая есть также целый набор подходов к информации, связанной с внешней политикой. Это и большая международная вещательная компания CGTN, и тролли в социальных сетях, преследующие политиков из Тайваня, и серьезное давление на иностранных ученых, занимающихся исследованием страны [148]. Составленный в 2013 году отчет Пентагона, посвященный китайской доктрине «трех войн» (экономической, медийной и правовой), заканчивался выводом, что «новое и важное измерение войн XXI века – вера в то, что убедительная история может быть важнее победы самой армии» [149]. Этот вывод получил наглядное подкрепление в Южно-Китайском море, где Китай аннексировал значительные морские территории – сначала создав искусственные острова, а затем заявив, что ему принадлежат и воды вокруг них, и все это без единого выстрела.
Шагая по безукоризненному, амбициозному зданию аэропорта, построенного к Олимпийским играм 2008 года в Пекине и призванного подчеркнуть возрастающую мощь страны, я думал: «Какой же цели служат все эти технологии?»
–
2049 год. Эта дата повторяется в Пекине, как мантра, – в речах функционеров коммунистической партии, на плакатах, в выпусках новостей и публикациях в социальных сетях. Кажется, будто вся огромная страна сконцентрировалась на одной временной точке. Политбюро коммунистической партии заявило, что в 2049 году Китайская Народная Республика достигнет «полной модернизации». Кроме того, на 2049 год приходится 100-летие основания КНР – страны, которая до сих пор управляется коммунистической партией, созданной советскими агентами в 1920-е годы для распространения революции на Восток, но давно переросшей своего прародителя и превратившейся в нечто куда более странное.
Когда я впервые оказался в Пекине, идея 2049 года меня заинтриговала. Возможно, думал я, после лишенных будущего и словно сдувшихся Москвы, Лондона и Вашингтона, после всей этой туманной ностальгии я наконец найду намек на историческую перспективу?
Пекинский пейзаж усиливает впечатление прогресса: от узких улиц старого города, где работяги в белых жилетах спят в темных дверных проходах рядом с кастрюлями кипящего супа, через затянутые смогом бесконечные кубообразные коммунистические жилые кварталы, из-за которых Пекин порой неотличим от Москвы, и до кичливого и агрессивного центрального делового района с небоскребами, что кажутся одновременно гигантскими и словно бы присевшими на корточки – как титаны, справляющие бок о бок большую нужду. Рядом с ними располагается умопомрачительное здание штаб-квартиры компании CGTN, рассказывающей всему миру об огромном, неизбежном, незыблемом, устрашающем Китае. Издалека здание напоминает гигантскую пару штанов, развевающихся по ветру. Подойдя поближе, вы понимаете, что это – одна большая труба, две башни которой соединены вверху и внизу в конструкцию, которую дизайнеры называют «изогнутой трехмерной петлей», – огромного зубчатого уробороса из стали и стекла.
В кафе для сотрудников Университета Цинхуа – учебного заведения с безупречными лужайками, у которого даже есть собственный оперный театр, – я спросил двух ученых, что должно принести стране будущее к 2049 году. Они тут же принялись спорить между собой. Один защищал официальную точку зрения, что Китай все еще идет по пути коммунизма. Но поскольку коммунистическая идея объективной истории предполагает, что коммунизм должен развиться из капитализма, партия, по его мнению, создала собственную версию капитализма для того, чтобы потом ее преодолеть и вернуться к истинному коммунизму. Другая ученая полагала, что Китай воспользовался капитализмом, чтобы вернуться к прежней модели китайского величия, к конфуцианской империи, которую, как она утверждала, мало интересовало линейное историческое развитие. Предполагалось, что в 2049 году Китай вернется к прошлому без будущего.
Это описание Китая что-то мне напоминало.
На следующий день я встретился с Анджелой Ву, уроженкой Пекина, занимающейся вопросами СМИ и коммуникаций и преподающей в Нью-Йоркском университете. Она изучала формирование политической идентичности в китайском интернете. Я хотел, чтобы она объяснила мне, что на самом деле значит выступать в Китае «за режим» или «против него».
Идя вдоль запруженного машинами шоссе, мы рассматривали плакаты со свежими правительственными лозунгами:
«За единое коллективное будущее человечества!»
«Демократия! Свобода! Справедливость! Дружелюбие!»
Лозунги настолько противоречили реальности, что все эти красивые слова в конечном итоге лишались первоначального смысла и превращались в сигналы, которые просто нужно было покорно повторять в знак лояльности.
Мы шли в школу, где в детстве училась Анджела
