Юрий Безелянский - 5-ый пункт, или Коктейль «Россия»
Монпарнас, наркотики и — «иначе это кончиться не могло», так сказал Гайто Газданов о Поплавском, которого все считали первым и последним русским сюрреалистом. «Бедный Боб! — писал Газданов. — Он всегда казался иностранцем — в любой среде, в которую попадал. Он всегда был — точно возвращающимся из фантастического путешествия, точно входящим в комнату или в кафе из ненаписанного романа Эдгара По… Поплавский неотделим от Эдгара По, Рембо, Бодлера, есть несколько нот в его стихах, которые отдаленно напоминают Блока. Поэзия была для него единственной стихией, в которой он не чувствовал себя как рыба, выброшенная на берег… Он родился, чтобы быть поэтом…»
И приведем дальнейшее рассуждение Газданова: «О нем трудно писать еще и потому, что мысль о его смерти есть напоминание о нашей собственной судьбе, — нас, его товарищей и собратьев, всех тех всегда несвоевременных людей, которые пишут бесполезные стихи и романы и не умеют ни заниматься коммерцией, ни устраивать собственные дела; ассоциация созерцателей и фантазеров, которым почти не остается места на земле. Мы ведем неравную войну, которой мы не можем не проиграть, — и вопрос только в том, кто раньше из нас погибнет… В этом никто не виноват… Но это чрезвычайно печально…»
И все же, возвращаясь к Борису Поплавскому… Каковы его корни? Отец Юлиан Поплавский — журналист и предприниматель из польских крестьян. Мать, урожденная Кохманская, — из дворянской семьи, скрипачка. И все ясно — откуда «легкость слова и легкость пера».
Юрий Терапиано — мне неизвестно, каких он кровей, итальянских или еще каких-либо. Точно известно: родился в Керчи, учился в Киевском университете, участвовал в белом движении. Большую часть жизни прожил во Франции. Поэт, прозаик, критик, переводчик французской поэзии на русский язык, журналист и мемуарист. Его наследие составляет 12 книг. Что процитировать из стихов?
Сияет огнями Париж,Кончается нежное лето,Луна над квадратами крышОслепла от яркого света…
Или что-то более грустное, ночное?
Снова ночь, бессонница пустая —Час воспоминаний и суда.Мысли, как разрозненная стая,В вечность улетают навсегда.Полночь бьет. Часы стучат, как прежде,В комнате таинственная мгла.Если в сердце места нет надежде —Все-таки и тень ее светла.
На этом, пожалуй, пора и остановиться. И назвать хотя бы имена и фамилии еще некоторых эмигрантов русского зарубежья с несколько «иностранным оттенком»: Михаил Амари (Цетлин), Ирина Бем, Анна Берлин, Николай Божидар, Александр Браиловский, Илья Британ, Вера Вулич, Владимир Вейдле, Мария Визи, Вадим Гарднер, Карл Гершельман, Евгений Гессен, Владимир Диксон, Борис Закович, Михаил Кантор, Ирина Кнорринг, Юстина Крузенштерн-Петерец, Гизелла Лахман, Вера Лурье, Анна Ней, София Прегель, Даниил Ратгауз, Сергей Рафалович, Екатерина Таубер, Ольга Тельтофт, Михаил Форштетер, Ирина Яссен…
Все они были русскими. Все писали русские стихи. И как считает Эммануил Райс, «многое из созданного в области литературы за рубежом становится значительным вкладом в общерусскую культуру и находит широкий отклик в сердцах и умах нашей подрастающей, духовно освобождающейся российской интеллигенции».
Я целиком согласен с литературным критиком из русского зарубежья. Именно так.
А теперь от поэтов перейдем к мастерам сатирического цеха.
Смехачи и язвители
Первый в этом ряду — Аркадий Аверченко, у которого была слава короля русского юмора. Прямые родственники: отец Тимофей Аверченко, разорившийся севастопольский купец, мать Сусанна Романова — из мещан. Писателя часто донимали вопросом: «Аркадий Тимофеевич, вы, наверное, еврей?» В ответ он только вздыхал и говорил: «Опять раздеваться?..»
Ответ юмориста. Аркадий Аверченко начинал, однако, не с юмора, а с прозаических занятий конторщика и бухгалтера. «Вел себя с начальством настолько юмористически, что после семилетнего их и моего страдания был уволен». А дальше — юмор и сатира как профессия и полный успех у российской публики. Не только читателем, но и почитателем книг Аверченко был Николай II.
О цензорах Аверченко говорил так: «Какое-то сплошное безысходное царство свинцовых голов, медных лбов и чугунных мозгов. Расцвет русской металлургии».
Февральскую революцию 1917 года Аверченко встретил восторженно: свобода! А октябрьский переворот его удручил, он сразу догадался, что с большевиками пришел конец и России, и всему старому быту. Власть большевиков Аверченко сравнивал с «дьявольской интернационалистской кухней, которая чадит на весь мир». В сатирическом памфлете «Моя симпатия и мое сочувствие Ленину» писатель восклицал: «Да черт с ним, с этим социализмом, которого никто не хочет, от которого все отворачиваются, как ребята от ложки касторового масла».
Опасаясь ареста, Аркадий Аверченко уехал на юг, к белым. В октябре 20-го вместе с войсками генерала Врангеля эмигрировал в Константинополь. Из насмешливого созерцателя писатель превратился в непримиримого врага советской власти. Но, оглядываясь вокруг себя, видел тоже мало радостного, а все больше «константинопольский зверинец». С июня 1922 года Аверченко поселился в Праге. Много писал. И горько сетовал: «Какой я теперь русский писатель? Я печатаюсь, главным образом, по-чешски, по-немецки, по-румынски, по-болгарски, по-сербски, устраиваю вечера, выступаю в собственных пьесах, разъезжаю по Европе, как завзятый гастролер».
Аркадий Аверченко умер в марте 1925-го, в возрасте 44 лет. Похоронен в Праге, на Ольшанском кладбище. В некрологе Тэффи писала: «Многие считали Аверченко русским Марком Твеном. Некоторые в свое время предсказывали ему путь Чехова. Но он не Твен и не Чехов. Он русский чистокровный юморист, без надрыва и смеха сквозь слезы. Место его в русской литературе свое собственное…»
А теперь о самой Тэффи. Тэффи — псевдоним, она — урожденная Надежда Александровна Лохвицкая, в замужестве Бучинская. Младшая сестра Мирры Лохвицкой. Соответственно еврейско-французская кровь (мать де Уайе). Сестры поделили поэзию: Мирра Лохвицкая взяла себе лирику, а Тэффи — юмор и сатиру. Тэффи признавалась: «принадлежу к чеховской школе, а своим идеалом считаю Мопассана…»
Тэффи писала стихи, рассказы и в дореволюционной России была в числе самых читаемых авторов. По свидетельству Одоевцевой, Тэффи восхищались буквально все, от почтово-телеграфных чиновников до императора Николая II. По выражению Зощенко, она владела «тайной смеющихся слов».
«… Потом сели обедать. Ели серьезно и долго. Говорили о какой-то курице, которую тогда ели с грибами. Иван Петрович злился. Изредка пытался заводить разговор о театре, литературе, городских новостях. Ему отвечали вскользь и снова возвращались к знакомой курице…» (рассказ «Отпуск»).
Тэффи была так популярна в России, что ее именем называли духи и конфеты. Однако слава писательницы померкла с эмиграцией, точнее сказать, уменьшилось число ее читателей, но она по-прежнему оставалась блестящим остроумным литератором, и в 1929 году даже дала такое объявление: «Н. А. Тэффи расскажет о счастливой, вызывающей всеобщую зависть, жизни русской эмиграции».
«Жизнь над бездной» — так называла она эмигрантскую жизнь. Ирина Одоевцева вспоминает, как Тэффи выглядела на чужбине: «Бархатный берет, обычно кокетливо скошенный на левый глаз, строго и прямо надвинут на лоб до самых бровей, скрывая затейливые завитки на висках. От этого черты ее лица как будто заострились и приняли строгое, серьезное выражение… я смотрю на нее, соображая, кого, собственно, она мне напоминает?.. И вспоминаю: на портрете моего прадеда, гейдельбергского профессора начала XIX века, висевшем когда-то в кабинете моего отца. До чего же она сейчас похожа на него!
— Надежда Александровна, — начинаю я и на минуту останавливаюсь: а вдруг она обидится? — У вас сейчас такой серьезный, умный, ученый вид! Ну прямо ни дать ни взять немецкий профессор.
— Разве?
Она подходит к большому зеркалу на стене и внимательно рассматривает себя в нем.
— А ведь правда! Ни дать ни взять старый профессор. И, конечно, немецкий, не то Вагнер, не то сам доктор Фауст. А то и сам Кант. Впрочем, я его портрета никогда не видела…»
Эту выдержку — открою секрет — я привожу специально, ибо эмигрантская тема — очень печальная тема, и читателю надо дать возможность чуточку расслабиться и улыбнуться. И еще один пассажик из воспоминаний Одоевцевой:
«Женские успехи доставляли Тэффи не меньше, а возможно, и больше удовольствия, чем литературные. Она была чрезвычайно внимательна и снисходительна к своим поклонникам.
— Надежда Александровна, ну как вы можете часами выслушивать глупейшие комплименты Н. П.? Ведь он вдиот! — возмущались ее друзья.
