Чтоб услыхал хоть один человек - Акутагава Рюноскэ

На этом кончаю. Привет всем.

Акутагава Рюноскэ

28 августа 1916 года, Итиномия

Сэнсэй!

Снова пишу Вам. Представляю, как утомительно читать наши бесконечные письма в нынешнюю жару. Иметь таких учеников, как мы, – подлинное несчастье. Но зато Вы можете не беспокоить себя ответом. Одно то, что мы можем писать Вам, вполне нас удовлетворяет.

Сегодня хочу рассказать немного о нашей неустроенной жизни. Мы живём в небольшом доме на отшибе, который называют флигелем; в нем две комнаты – в одной десять, в другой шесть дзё. Служанка – единственный человек, который приходит покормить нас, а вечером постелить постели. Такое уединение – первейшее условие, чтобы сделать нашу жизнь свободной. И мы бездельничаем в этом флигеле, по целым дням оставаясь в спальном кимоно. Часто вдвоём мы просто забываем о времени и иногда даже не знаем, в котором часу встаём, в котором ложимся. Единственный наш ориентир – высота солнца; в общем, живём в ладах с природой. Стыдно об этом говорить, но мы даже редко ходим в туалет. Справляем малую нужду во дворе. Почва песчаная, влага впитывается быстро, и мы не боимся, что кто-нибудь из хозяев заметит наше безобразие. А нам это удобно, да и бодрит как-то. В комнате ужасный беспорядок – всё вперемешку – бумага, книги, краски и кисти, подушки. Раньше я любил чистоту ещё больше, чем Кумэ, а теперь заразился дурной привычкой читать, не обращая внимания на беспорядок. Ночью мы всё сгребаем в угол, и служанка стелет нам постель. Матрасы и ночные кимоно довольно чистые, а вот полог от москитов, видимо, дырявый. Я говорю «видимо», потому что в него всегда забираются москиты, а есть ли дыра на самом деле или нет, не знаю, не проверял – очень уж нудное это занятие. Вместо этого я ставлю под полог жаровню и выкуриваю оттуда москитов. Правда, Кумэ считает, что если с вечера долго выкуривать москитов, то утром болит голова. «Что же тогда делать?» – спрашиваю я. Да лучше уж пусть голова болит, чем сожрут москиты. Но всё же решили каждый вечер сжигать в жаровне не больше чем по десять курильных палочек. Голова теперь не болит, но всё равно на следующий день в носу ощущаешь запах дыма. Когда кончатся курильные палочки, перестанем этим заниматься, но мы накупили их столько, что они никогда не кончатся. В последнее время я что-то помрачнел.

Когда нет дождя, я бросаю всё и лезу в море. Здесь, даже если море сравнительно спокойно, волны бывают довольно большие, поэтому при самом слабом ветре море буквально бурлит. Позавчера мы купались. Я немного проплыл в глубину, потом повернул к берегу, где помельче. Оглянулся, Кумэ нигде не видно. Я решил, что он уже вылез из воды, и тоже поплёлся к берегу. Он действительно лежал на берегу. Цвет лица у него был ужасный. Закрыв лицо руками, он стонал. У Кумэ плохое сердце, поэтому я забеспокоился и спросил, что с ним. Оказывается, он заплыл слишком далеко, устал и уже отчаялся добраться до берега. Его несколько раз накрывало волной, и он с трудом выплыл. Да ещё и наглотался солёной воды, думал, конец. «Зачем же ты заплыл так далеко?» – спрашиваю. «Даже женщина проплыла столько, неужели мужчина не может? Позор», – распалял он себя. Глупое бахвальство. А женщина – не какая-то случайная купальщица, Кумэ влюблён в неё. Если уж говорить о здешних женщинах, то среди них нет ни одной красивой. Правда, в чёрном купальнике, с красной или сиреневой косынкой на голове, в воде они выглядят очень привлекательно. Они прыгают, резвятся, точно тела их переполнены радостью. Приползёт краб – они весело смеются. У меня возникла идея нарисовать на ватмане одну из них на фоне моря и дюн, поросших цветущими хризантемами, но всё никак не соберусь. Раньше всех из нас, издающих «Синситё», стал рисовать Кумэ… Во всяком случае, пишет он не хуже, чем «внучатый ученик» Сезанна. Ещё Мацуока пишет картины, и они имеют такую особенность, что смотреть их можно, повернув как угодно – вверх ногами, боком. Так что в своём мастерстве они ушли от меня далеко вперёд. И поэтому оба наших художника уверены, что достигли уровня Пикассо.

Приближается 1 сентября, и настроение у меня не особенно хорошее. Всё докучаю своими причитаниями, лучше бы поблагодарил за Ваше доброе отношение ко мне.

Сегодня читал рассказы Чехова в новом английском переводе… Мало всей жизни, чтобы смочь написать на таком же уровне. Кумэ писал Вам, что я ругаю Сологуба. Это не совсем так. В его произведениях есть немало мест, перед которыми я склоняю голову. Ругаю же я лишь рассказы Уэллса. Если такой писатель достиг славы, то это значит, что писатели Японии опередили писателей Англии.

Прямо на берегу мы занимаемся гимнастикой, едим – так что о нашем здоровье не беспокойтесь. А вот Вы, сэнсэй, в Токио, в такую жару, пишете роман – очень прошу Вас, относитесь серьёзнее к своему здоровью. Мы очень беспокоимся за Вас после того, как Вы побывали в больнице в храме Дзюдзэндзи. Вы должны быть здоровы всегда, хотя бы ради нас, молодых.

Акутагава Рюноскэ

8 октября 1916 года, Табата

Два часа ждал тебя на станции под дождём. Потом вернулся домой. Вечером пришла твоя открытка. «Носовым платком» я не так уж горжусь, но отзывы хорошие. Сейчас пишу новеллу для «Синсёсэцу».

Рю

8 октября 1916 года, Табата

Сейчас два часа ночи. Вчера приходил Кумэ, принёс «Синситё» и просидел до половины одиннадцатого. После его ухода никак не мог заснуть – стал читать «Карамазовых», потом «Синситё». Сейчас я пишу тебе эту открытку – решил сделать это, пока не стёрлось огромное впечатление от твоей «Чистой тушечницы». Вещь отличная. Прекрасно сделана. Я опасаюсь лишь, что по мере писания ты будешь приноравливать свои способности к потребе будущего читателя. А ведь способности – надеюсь, ты не обидишься на мои слова – рождаются только путём беспрерывной работы над собой. Вот причина моих опасений. Жаль, что ты недостаточно поработал над выбором изобразительных средств, что самое трудное при создании художественного произведения. (…)

4 ноября 1916 года, Табата

Ока Эйитиро-сама!

Ты тронул меня своей горячей похвалой «Трубки». Даже я, при всём своём самомнении, не считаю эту новеллу столь уж хорошей. Но если бы ты обругал её, я бы, наверное, разозлился.

«Серебряная монета» Кумэ – шедевр. Первая часть, как мне кажется, сделана рукой зрелого мастера.

Меня обязали написать что-либо для новогоднего номера, и я пребываю в страшном волнении, как перед экзаменом. «Бунсё сэкай» принимает рукописи до десятого, это ужасно.

И тем не менее я решил отправиться вместе с Кумэ, который вернулся с Хоккайдо, в Хонго. Тогда-то мы тебя и навестим. Участники литературного журнала «Синситё» пытаются использовать его как орудие для уничтожения общества «Сиракаба». Я понимаю их тайный умысел и огорчаюсь. Я собираюсь опубликовать нечто вроде декларации протеста против того, чтобы участники «Синситё» превращались в орудие каких бы то ни было акций.

Акутагава Рюноскэ

13 ноября 1916 года, Табата

Суга Торао-сама!

Давно ничего не слышал о Вас, но я надеюсь, сэнсэй, что Вы здоровы. Вы, наверное, знаете от Куроянаги-сэнсэя, что я стал преподавателем Военно-морской школы механиков. Хочу поселиться в Камакуре, оттуда и ездить в Йокосуку. Мне стыдно обременять Вас, но всё же хочу попросить: не смогли бы Вы снять мне жильё недалеко от себя. Мои пожелания такие: чтобы дом был ближе к морю, а не к горам, чтобы не стоял в самом конце склона. Потом, Вам это может показаться странным, но мне бы неприятно действовало на нервы, если бы прошлый жилец страдал туберкулёзом или ещё какой-нибудь заразной болезнью. Что касается размеров, то комната в шесть – восемь дзё меня вполне устроит. Обед я получаю в школе, так что кормить меня придётся только два раза – утром и вечером. По воскресеньям и субботам я буду почти всегда ездить в Токио – значит, и в эти дни еды мне не потребуется. Таковы мои условия, и, если Вы найдёте что-либо подходящее, сообщите мне, буду весьма признателен. Я должен приступить к работе первого декабря, и, если Вы до тех пор ничего не подыщете, я буду вынужден поселиться в какой-нибудь гостинице в Йокосуке. Если же Вам удастся найти подходящее жилье, я хотел бы ещё до первого перебраться в Камакуру. Простите, что обеспокоил Вас своей просьбой.