Чтоб услыхал хоть один человек - Акутагава Рюноскэ

Пишу об этом тебе одному. Мне неприятно, что обременяю тебя своей просьбой. Я надоедаю тебе своими неприятностями из-за свойственного мне эгоизма, а может быть, из-за эгоизма, который обычно порождает у людей Liebe. Не ругай меня за него.

Я целиком полагаюсь на тебя. Жду, что ты мне скажешь.

Рю

7 июня 1916 года, Табата

Новелла «Отец» основана на факте – он произвёл на меня, как ты правильно говоришь, огромное впечатление. А то, что я сделал её искусственно moralish[207], то произошло это потому, что здесь повлияли состояние, в котором я находился, когда писал новеллу, да и сами люди, о которых я писал. Мне теперь и самому она кажется гипертрофированно морализаторской. Вторично, думаю, я уже такого не допущу. Если до этой записки ты не получишь шестого номера «Синситё», сразу же сообщи мне открыткой или ещё как-нибудь. Может быть, не отослали по ошибке. (В мае по вине издательства «Токёдо» все получили журналы с опозданием.) Будь здоров.

16 июня 1916 года, Табата

Ты уже сколько времени отдыхаешь. А у меня последний экзамен пятнадцатого. С месяц пробуду в Токио, а потом уеду куда-нибудь. Куда, пока не решил. Экзамены до сегодняшнего дня сдавал каждый день, но это не было особенно обременительным. Представляешь, мы с тобой станем бакалаврами литературы – странно, правда? Может быть, выберешь время и заедешь?

Акутагава-сэй

25 июля 1916 года, Табата

Прости, что так задержал ответ. Нас, делающих «Синситё», мало, и поэтому приходится писать свои собственные произведения, без конца улаживая множество журнальных дел. В связи с этим первую половину месяца я бываю страшно занят. Занят и журналом, и своими писаниями, так что до писем просто руки не доходят. Это ведь один и тот же вид деятельности – когда пишешь свою новеллу, одновременно удовлетворяешь, как мне кажется, желание писать письма. Числа до десятого будущего месяца мне придётся пробыть в Токио, поэтому в Оки поехать, думаю, не смогу. Начать с того, что в этом году была масса расходов, ушли почти все деньги. Может быть, даже не удастся выбраться в Мацуэ.

Для следующего номера «Синсёсэцу» работаю над «Бататовой кашей». Уверен, что встретят её плохо. Начал было писать повесть «Разбойники», но понял, что не успею, и бросил. Мне хочется написать о многом. Когда говорят, что нет материала, мне кажется, это неправда. Если не писать постоянно, то и материала никакого не появится. Ждать же, пока он в тебе перебродит, – значит позволить ему прокиснуть. В общем, если писателю нужен материал, ему не остаётся ничего иного, как творить. (…)

Рю

9 августа 1916 года, Табата

Юдзуру-сама!

Так тебе и надо, говорю я, видя, в каком положении ты оказался, когда тебе докучают плотники и москиты. Читая твою открытку, я невольно расхохотался. Ну что за охота так пространно рассуждать о плотниках и москитах в Этиго.

Я пишу «Бататовую кашу». До сих пор, как мне кажется, всё идёт хорошо, но я пока не перечитывал, так что с уверенностью сказать, что получилось, не могу. Закончил первую часть в двадцать страниц. Думаю, объём будет примерно такой же, как у «Носа». Заявляется к одному моему товарищу Кубоман[208] и говорит: «Пришёл однажды к нам Акутагава и, увидав «Синсёсэцу», заявляет: «Неужели я когда-нибудь смогу написать для этого журнала?», а сейчас и вправду пишет для него, я рад за приятеля». Ещё насмехается.

(…) Акаги в статье «Искоренить порнографическую литературу», опубликованной в «Ёмиури», нападает на Куботу, Ёсии, Нагату Микихико. По его мнению, глупость Гото и Тикамацу столь вопиюща, что их романов он вообще не хочет касаться. Вместе с тем он не отрицает произведений о распутниках вообще, а лишь критикует позицию, того же Нагату, недостаток мастерства, с каким они сделаны. Таким образом, он охватывает значительно более широкую сферу, чем просто порнографическая литература. Поэтому, читая статью Акаги, не поймёшь, следует ли критиковать позицию и недостаток мастерства в тех романах, которые построены на ином материале, чем жизнь распутников. Я считаю, что нужно скорее критиковать ставшую поголовной тенденцию рассказывать малопривлекательные любовные истории, чем грешит нынешняя японская литература. Акаги придерживается, видимо, того же мнения, но в своей статье, как мне представляется, потерял ориентир и поэтому всё ставит с ног на голову: говорит о существовании порнографических романов, построенных якобы на принципах антилюбовных историй. Кроме того, я считаю, что в статье есть и несправедливость: в число порнографических романов не включены произведения Нагаи и Осанаи. Скоро напишу ещё.

Рю

25 августа 1916 года, Итиномия

Фуми-тян!

Я всё ещё живу здесь, у моря, читаю, пишу. Пока точно не знаю, когда вернусь домой. Вернувшись, я уже не буду иметь возможности писать тебе, поэтому моё письмо будет длинным. Днём я работаю, купаюсь, это позволяет забыть ненадолго Токио, а по вечерам с такой тоской и любовью думаю о нём. Мне так хочется снова пройтись по его залитым светом, шумным улицам. Но Токио я люблю не только потому, что люблю токийские улицы. Я люблю и тех, кто живёт в Токио. И в такие минуты я часто вспоминаю тебя, Фуми-тян. Уже прошло несколько лет с тех пор, как я сказал твоему брату, что хочу жениться на тебе. (Не знаю, хорошо ли делаю, что пишу об этом в письме.) Причина, почему я хочу жениться, одна. Причина та, что я люблю тебя, Фуми-тян. Люблю давно. Люблю и сейчас. Никакой другой причины нет. Я принадлежу к людям, которые не могут, как другие, думать о женитьбе с точки зрения жизненных удобств. Только поэтому я сказал твоему брату, что, если только ты согласишься, я с огромной радостью женюсь на тебе.

Так что, будешь ты, Фуми-тян, моей женой или нет, зависит только от тебя – ты должна решить это.

Мои чувства остались прежними, как и в то время, когда я говорил с твоим братом. Пусть люди смеются надо мной – мне это безразлично. Общепринято жениться нормально, то есть после смотрин и выяснения родственниками, что представляют собой жених и невеста. Для меня это неприемлемо. Неприемлемо потому, что я считаю себя выше людских предрассудков.

В общем, женюсь я на тебе, Фуми-тян, или нет, решить можешь только ты. Что касается меня, я, безусловно, – и тебе это известно – женюсь с радостью. Однако если мои слова хотя бы чуточку похожи на некое принуждение, то я заранее готов просить прощения у тебя, у твоей матери и брата. Ты совершенно свободна, Фуми-тян, и должна свободно решать. Было бы ужасно, если бы мне пришлось пожалеть, что я пишу тебе всё это.

Моя профессия в сегодняшней Японии самая неденежная. У меня совсем нет сбережений. Так что жизнь моя предопределена. Кроме того, и тело моё, и голова не столь уж высокого класса. (Правда, голова несколько самоуверенна.) В нашем доме три старика: отец, мать и тётка. Если тебя всё это устраивает, приходи к нам.

Я бы хотел услышать из твоих уст чистосердечный ответ. Повторяю: причина одна. Я люблю тебя, Фуми-тян. Если тебя это устраивает, приходи к нам.

Ты свободна показать это письмо родным или не показывать.

В Итиномии уже чувствуется осень. Меня охватывает уныние, когда я вижу, что листья на деревьях начинают вянуть, колосья хлеба – желтеть. Пока я здесь, напиши мне ещё хотя бы одно письмецо, если, конечно, будет время и желание. Я говорю: если будет время и желание. Но если ты и не напишешь, я не обижусь. А напишешь – доставишь мне огромную радость.