Книжка-подушка - Александр Павлович Тимофеевский

навек в парке неземная красота, внося в продуманный чертеж немножко хаоса. Защитники старины махнули рукой, им есть, с чем бороться – в том же парке открыта шашлычная поблизости от темной аллеи. В десяти метрах от прибежища для меланхолии – шашлычок под коньячок, вкусно очень. Но тут хоть понятен профит: одни закусывают, другие зарабатывают. А будка для кареты, которая туда не влезла, вставшая в старинном парке наравне с памятниками, это чистая идея, высокая абстракция. Миргородская лужа. Главная, на самом деле, скрепа.28 ноября

Умнейший Майк Ли, смотреть которого всегда незамутненное счастье, снял фильм о Тернере. Весьма образованный живописец, боготворивший Клода Лоррена, представлен в нем чавкающим, сопящим, пердящим и хрюкающим животным в ядреном фламандском вкусе. Художник, писавший почти абстракции, новатор, на сто лет опередивший время, опрокинут в стихию, господствовавшую за сто лет до его рождения. Тернер как Тенирс Младший. Англия как неизбывная интернациональная Фландрия, общая детская, одно на всех корыто. «Обаяние – это английское национальное бедствие». Когда б вы знали из какого сора. Из фламандского пестрого сора растет «сливочное английское обаяние» – по слову Ивлина Во, на века определившего английскость английского искусства. «Сливочное обаяние, рядящееся в тигровую шкуру», как следует из фильма Майка Ли, происходит из шкуры кабаньей. А между шкурами сень старого вяза, ливанского кедра, сандвич с огурцом, серебряная сахарница, дамы с осанками, лакеи с манерами, и все прекрасно играют в теннис – то, что хранит и пестует сериал Downton Abbey. Теннисный корт размером в остров. Радуги Тернера, интенсивные, драматичные, из-за которых его считали сумасшедшим, встали над этим кортом как родные.

16 декабря

Двадцать с лишним лет назад бассейн «Москва», незадолго до этого приговоренный стать Храмом Христа Спасителя, давал прощальный бал – воду уже выпустили, но к демонтажу еще не приступили, и какие-то остроумцы устроили там вечеринку. В памяти от нее не осталось ничего, кроме художника Бренера, который несколько лет спустя сел в Голландии за то, что нарисовал на картине Малевича знак доллара. А тогда, в бассейне, он залез на вышку, расстегнул штаны и стал яростно дрочить, поворачиваясь поочередно на все четыре стороны. Публика, поначалу ошарашенная, вскоре вошла в азарт, и одни с отвращением, другие с восхищением, третьи, просто скалясь, дружно кричали: «Шайбу! Шайбу!». Искусство объединяет.

Голландская акция легко прочитывается: Малевич стал королем рынка, и бескомпромиссный Бренер в борьбе с коммерцией поставил на нем клеймо доллара. Акция в бассейне «Москва» не так прозрачна, но можно предположить, что творец осеменял место, вдруг объявленное сакральным. А, может, и совсем не так, я не по части Бренера. Но в бассейне «Москва» художник опередил свое время на двадцать с лишним лет. Оборачиваясь сейчас на уходящий год – от взятия Крыма и до падения рубля, – я вижу мужчину, забравшегося на вышку и энергично работающего рукой. А вокруг него публика, и одни с отвращением, другие с восхищением, третьи, просто скалясь, дружно кричат: «Шайбу! Шайбу!»

19 декабря

Путин вчера вспомнил стихотворение Лермонтова «Прощай, немытая Россия», и понеслась по кочкам. По этому поводу хочу заявить: «Немытая Россия» – изумительные русские стихи. Патриоты, которым не нравится, как в них изображена родина, уверяют нас, что Лермонтову их приписали враги. Это печальнейшее расстройство мозга. Стихи на Лермонтова очень похожи, а, главное, настолько сильны и выразительны, что написать их больше решительно некому. Чтобы два раза не вставать, скажу, что «Клеветникам России» – несомненно великое и несомненно лучшее русское политическое стихотворение, исполненное захватывающих ритмических кульбитов: как с горы летишь. Тут бунтуют либералы. Им не нравится, как Пушкин отнесся к польскому восстанию 1831 года. Ничем помочь не могу. Кн. Вяземскому тоже не нравилось, он писал: «Курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь… Россия вопиет против этого беззакония». Но каким было то польское восстание и какой была николаевская Россия – царством ли свинцовых мерзостей или золотой осенью крепостного права, – от ответа на эти вопросы качество стихов Пушкина и Лермонтова не зависит, ну, просто никак. Точно так же «Двенадцать» и «Скифы» Блока – из лучшего, что было в поэзии XX века, хотя революция, в них прославленная, – самое гнусное, мрачное и подлое событие нашей истории. Бывает и так, смиритесь.

21 декабря

Аркадий Цимблер, который сейчас в Риме, запостил фотографию с выставки итальянской моды 1950–1960 годов. Глаз от нее не оторвать. Какой изгиб бедра, какой узости талия, какая подача. И как гармонична, как совершенна большая жопа: главное ведь пропорции. Стиль шпилек. Последний, как выяснилось, стиль. Последняя элегантность моды, вписанная в последнюю элегантность архитектуры, да, муссолиниевской, ничего с этим не поделаешь. Таких образов больше нет, но и таких девушек теперь не делают. Культура уходит сквозь пальцы, с этим сложно смириться, но можно хотя бы осознать. Но куда делась эта анатомия, исчезнувшая ровно тогда, когда перестала быть востребованной? – вот этого я совсем не понимаю.

24 декабря

Закончился 4 сезон «Родины», которую я, не отрываясь, отсмотрел целиком, все 48 серий, вот уж никогда не думал, что способен на такой подвиг. Очень качественный психологический триллер, с чудесными (цээрушница Кэрри) и даже вполне выдающимися (сержант Броуди) актерскими работами. Говорят, Лунгин перенес ее в Россию, и первые 12 серий выпустит аж весной на одном из каналов. Не понимаю, как это возможно. «Родина» построена на том, что измена и преступление живут повсюду, не только в Броуди, но и на самом верху. У нас такое по определению невозможно: на самом верху все ок. Лунгин, как я понял, из этого выкручивается с помощью простодушной хитрости: действие перенесено в проклятые девяностые, когда был ужас! ужас! ужас! – ведь еще не воцарился великий Пу. Но хитрость эта не многое дает.

Два главных американских героя – пламенная борчиха с мировым терроризмом Кэрри и завербованный этим терроризмом сержант – два полюса сериала отстоят друг от друга совсем не так безнадежно далеко, как может показаться. Недаром между Кэрри и Броуди три сезона подряд длится роман: у них гораздо больше общего, чем разного. Между двумя полярностями есть множество промежуточных, и, собственно, они всякий раз составляют предмет выбора, не только для Кэрри и сержанта, но и для остальных героев.

Выбор может быть сделан в пользу американской идеи, города, сияющего на холме, но это, кстати, сравнительно редкий вариант. Как правило, он делается в пользу абстрактных людей, неведомого множества, которое надо защитить, или одного конкретного друга, в пользу мира во всем мире или в пользу меньшего зла, в пользу хорошо продуманной комбинации или, напротив, жертвуя ею, в пользу семьи, еще живой, здравствующей, или в пользу воспоминаний о