Отар Кушанашвили - Эпоха и Я. Хроники хулигана
Был бы жив мой папа, выписал бы мне затрещину, я б не пискнул даже.
Мне, конечно, гореть в аду, но умножать свои грехи я не хочу.
Я приношу извинения Людмиле Ивановне Швецовой. Хочу подчеркнуть: не политику, а женщине.
Глава XII Горячо любимым детям!
Я не пиит, я любящий до обморока папашка
Я – классический тип городского невротика, но благодаря небесам мои дети на меня в этом смысле не похожи.
Особенно А.А. – потому что она категорически против, чтобы о ней писали (но я-то невротик, прощелыга, посему намекаю: имя сие боготворил старик Пушкин). А. ныряет в себя, чтоб ответить на проклятые вопросы.
Ну мы все это делаем, но я это делаю с криком, да причитая. Она – спокойно, ныряя и плавая тихонечко, не за олимпийской медалью, а с олимпийским спокойствием за ответами.
Остальных детей ведет желание самоутвердиться, А. – благородный порыв.
Пройдя земную жизнь до скорбной (мыслей о Вечном становится полно, потому что, ну их в преисподнюю) половины, я вдруг обнаружил, что А. – тишайшая из моих. Будет пытаться достучаться до небес (ласкаю себя надеждой, что много раньше моего) и тогда сначала спросит: «Не соблаговолите ли Вы…?» И так далее.
Я, каюсь, никогда не вел с ней разговоры о том, что время способно, если его не уважать, сломать тебя, как макароны: она измлада занята в 76 секциях, против чего я всегда восстаю всей душой.
Может, я и не прав.
Только времени и было, чтоб прочесть ей: «Открытым сердце береги, об остальном забудь». А с другой стороны, какое, нах, открытое сердце, когда окрест демоны устроили карнавал, и за твою открытость тебя же и прикончат.
Я, знамо дело, для своих пенелоп безоговорочная мужская ролевая модель, и мое отношение к проблемам – это их отношение.
А какое у меня может быть отношение?
Вестимо: «Пошлю все на…»
А. пишет стихи.
Назовите тех, кто это делает, неизменно веруя в то, что стихи способны изменить лицо мира и лица людей.
Мне кажется, я лиц не вижу ваших,
Свеча трепещет музыке под стать,
И музыка над ней крылами машет,
Боясь от угасания отстать.
Человек, пишущий часто, конвертирует собственные неврозы в писанину, в ярость, в молчание.
Жизнь – это не кино, говорю я А., заработаешь либо язву желудка, либо умопомешательство. Потому что этот мир не приспособлен для проживания в нем чувствительных особ.
Она слушает с улыбкой.
Я ей говорю: вот этот город, например, где мы с тобой живем и который мы с тобой любим, он разрешает тебе все, пока ты в состоянии оплатить счета.
Она слушает с улыбкой.
Ее улыбка похожа на… У А. идеальная улыбка. Небесная. А. ухмыляться не умеет вовсе. Пока у нас не много желаний: быть юристом, режиссером, художником, поэтессой, актрисой, дизайнером, и невероятно трогательно, когда заявляется, что всеми сразу.
Ну, если она будет строить кадр так же изящно, как строит день… Ну, если она будет выверять до мельчайших деталей роль, как выверяет тексты… Если свои художества, подпитываемые ироничным интеллектом, обратит в Художество…
Моя девочка, оставь, это важно, время для мечтательного самосозерцания. Такое самосозерцание, окрашенное в радугу, очень важно для периода ученичества, вызревания.
…Когда Это случилось (маленькая победа природы над субтильностью и отцовским разумом), она, разумеется, сообщила об этом маме.
Но я все подслушал.
Как описать смесь ужаса и восторга?!
Я же не пиит, я любящий до обморока папашка.
Я доведу себя до завершенья…
Надежд и нот, надежд и нот.
Мой Ангел, до завершенья еще так далеко, и ты даже успеешь понять, почему я отвергаю минимализм и люблю барокко; не ржавей до сорока.
Мелодраматическая Даша
«Разум не оденешь во фрак, извилины не покроешь попоной от Армани», – коротко глянув на меню в ресторации, говорю я Дашке, и Дашка улыбается, потому что Дашка любит, когда я умничаю (есть подозрение, что Она – единственная, кто любит, когда я умничаю).
Дашка очень быстро проделала путь от апологета тоскливого эмо-гота с повышенным содержанием сахара до изысканной принцессы, нервирующей меня, психованного папашку, своими пятнадцатью летами.
В ее возрасте я себя помню как будто зажатым во вращающиеся двери между дворовым идолом Зуриком, отребьем с золотой фиксой, и старшим братом Ромой, деятельным, но избыточно добрым. Я никуда не продвигался.
(Я этого, конечно, Дашке не говорил.)
Она бывает потерянной, но это редко. Она умеет дружить (хотелось добавить: это у нее от меня, но я, даром что насилу, сдержался). Умеет, если надо, цветисто выражаться, без, если я рядом, сленга. Как у меня, в девяти из десяти случаев у моего чертенка напрочь отсутствует способность к диалогу. Она знает даже слово «аутентичность» (голову готов прозакладывать, футболисты «Динамо» не знают). Вот вроде бы нельзя жить в гармонии с хаосом, умные дураки говорят, а я поверил, и вы поверили, однако ж Дарья Отарьевна и с хаосом за секунду заключит договор, выразительно подмигнув.
И, знамо дело, прыснув.
Я (люблю с детьми временами поумничать) говорю Ей, что люди суть участники террариума, а человеческий террариум страшен.
Она говорит: Я знаю.
Вот откуда? По тушинской школе, по тушинской подростковой школе?
Ее по части резонерства не обыграть, она перерезонерствует даже Диму Быкова, и не говорите мне про хромосомный набор!
Огневая у меня Барышня Дарья. Нажмет на курок раньше профстрелка, но ее трассирующие пули – ядовитые штуки. (Я, например, жертва гиперграфии; загляните в словари.)
...Как Вам удается зарабатывать столько, чтобы обеспечить семерых детей?
А я сам не знаю! Мне на них всегда хватает.
Конец февраля прячется в снега, как собеседник в собственные мысли; у моей дочери Д. проблема в школе, BIG Проблема, и она – та еще Раневская! – изображает запертую в узнице разъедаемого безумием сознания, подопытную киску: среда заела, школа умерщвляет мысль.
Можно, конечно, обозвать ее сопливой задавакой, но как такое возможно с Принцессой?
Меня трясет при мысли о ее будущности, я немощен становлюсь, продержусь еще лет пятьдесят, не более, где гарантия, что в нужный момент мне не откажет мой темперамент макаки?
Дашка заливается и говорит, что сама меня оборонит от любой гадости.
«Чистейшей прелести чистейший образец».
НИКОГДА НЕ ПРОСИТ У МЕНЯ ДЕНЕГ.
Перечитайте еще раз это предложение.
Я не знаю, как к этому относиться.
Я ведь много раз был таким отцом, что сам жалел, что не сдох ребенком, а мои дети пишут (Дашка каждый день): Люблю!
За такую дочь, как Даша (это касается всех моих детей) многие родители – да все! – продали бы однозначаще! – если не душу, то почку.
Ну не в ладах она с химией, ну и? Она в ладах с другой Химией, которая с большой буквы, которая рождает душевный подъем и устраняет обманчивое представление, что в жизни есть что-то невозможное. Вокруг нее такая «густота бытия» (по Ахматовой), что за нее надо быть готовой заплатить any moment, как ежедень плачу я, о чем ее упреждаю.
…Но ведь 15! Но ведь Д. старшая из семи моих (вот вам квартет кутаисско-расейских спецназовцев, вот вам трое шарлиз теронов), и не беря без малого двухлетнего франта, общаясь со старшими его братьями-сестрами, я ощущаю себя кромешно безнадежным мастодонтом! У них, стервецов, иронию вызывает даже моя неискоренимая любовь к страдательным причастиям: этот писатель мною чтим, мои дети, моя Дашка мною обожаема.
Я им: словарь должен быть выспренний.
Они мне: когда как. Я, ярясь, тут же употребляю другой словарь, только что апеллируя к книжному.
Дашка много думает. Я называю это гимнастикой ума, и я не уверен, что это всегда лучший вид спорта.
Она хочет быть Актрисой, героиней жгучих мелодрам. Мелодрама – это хорошо, Актриса – это плохо, актриса – это губительница карманов и сердец, без сердца и денег. (Если ты не Мерил Стрип.)
Дашка смеется: это, де, эсхатологический взгляд.
Она права.
Я просто ее очень люблю, мелодраматическую Дашку мою.
Атомный песик Даня
Посвящение Оле Фроловой
Данил, Даня, Данька – взрослый: ему два вот-вот, он магистр света, адепт чистого добра, белый маг с просыпающимся в шесть утра, в полдень, в три пополудню и в десять вечера (приведенный фафик условный) инстинктом терминатора; русско-грузинский атомный песик, который мечет молнии, коли не уступишь сосиску.
Такие важные в его извращенно-оголтелом демократическом понимании вещи, как возможность носиться, с улюлюканьем круша все окрест, требуют от меня, первой пучеглазой жертвы торнадо, ангельского смирения. Чтобы вменить ему статейку за бесчинства, у вас должны быть: доказательная база, красные глаза и рык (я пас, не умею). Но когда он стоит перед вами, немысленно красивый, с румяными щеками, толстопопый, в загвазданной майке, волосы дыбом и заливается, – невозможно представить себе, чтобы вы не забыли причинно-следственную связь, обусловившую его вызов на ковер.
