Отар Кушанашвили - Эпоха и Я. Хроники хулигана
Наша самая красивая в мире Елена Дементьева уходит из большого тенниса. И большой теннис, большие люди и люди маленькие вне большого тенниса – плачут все. А первая заплакала она, прямо на корте, когда объявляла о завершении карьеры. Что у нашей утонченной героини, внешне совершенно готовой для статуса иконы голливудского кино, общего с молотом и наковальней большого спорта, который хоть и высоко, но все равно трагичен по природе своей? Успех в нем длится одну секунду, остальные двадцать три часа пятьдесят минут пятьдесят девять секунд болит все от головы до пят. И странным образом ты сначала привыкаешь к боли, которая отчасти даже метафорическая, а потом начинаешь лихорадочно вспоминать, когда ты вообще обходился без этой боли?
...Вас тяжело любить?
Нет! Совсем нет! Если девушка будет улыбаться и молчать – то очень просто! Улыбчивость и доброжелательность! Большего женщине ничего не нужно для того, чтобы покорить настоящего мужчину! Если ты – хороший Отарик, то и барышня с тобой будет хорошей и улыбчивой!
Елена Дементьева, один из самых красивых жителей планеты Земля на моем ловеласском веку. Я влюблен в нее. А кто не влюблен, покажите мне этого нехаризматичного вруна? Она – самое яркое воплощение темы мужской тоски по небесной красоте, магистральной для таких хитрых женолюбов, как я и Шон Пенн. В общем, как все наши, в чьи стройные ряды затесался даже Игорь Николаев, посвятивший Лене композицию. И удивительным образом такая аллергенная болезнетворная штука, как большой спорт, не попадал с ней в противофазу, более того, любил ее. Это очень важно, и особенно это было заметно, когда она, выиграв, пала на колени на Олимпиаде. Я все смогу стерпеть, даже адскую боль. Одна картина для меня невыносима, когда женщина плачет. Особенно когда наша женщина плачет. Слава Богу, то были хорошие слезы, и то было воздаяние за то, что она относилась к теннису как к священнодейству. Не то что с ней, со мной в тот день случилась истерика.
Жизнь Елены Дементьевой, на которую очень хотят быть похожими мои дочери, жизнь, которая только начинается, это как финал фильма «Мио, мой, Мио», если его дерзко переписать и на грузинский манер с избыточной патокой переснять. Два мальчика и девочка, красивые классической красотой, бегут вдоль берега. Мальчики в финале нужны для композиции (мальчики вообще при таких девушках, как наши, и в жизни нужны только для композиции). Главное в кадре не мальчик, а воздушная девушка, в которой узнаешь Елену Дементьеву. Девочка бежит вдоль берега, слышен колокольный звон, солнце светит, брызги, девочка заливается громким смехом. Она восторженная и недоступная, знает: нет никаких горизонтов, есть только вон та, невидимая полоска, где небо ныряет в море.
гибсоны-григорьевы с маленькой буквы
Наперед знаю: Оксана Григорьева не даст покоя Мелу Гибсону. Эта вечная история, когда «бес в ребро» находит на свою головушку, в минуты атаки либидо не склонную к самоанализу и вообще к анализу, охотницу за звездными скальпами, не знает вариаций. Все предопределено.
Обложечная кошечка, каковой типаж изучен мною вдоль и поперек, и потрепанный жизнью когда-то обложечный герой, мутировавший во вредоносного шута. (Я не видел его со времен государственного переворота в Сьерра-Леоне, увидел теперь на фото и в фильме «Возмездие» – Боже правый, он же был моим идолом!..)
В этой истории, раздутой до небес, нет ничего, кабы не имя Мела Гибсона с клеймом «экстра»: наша барышня обнаружила величайшую хватку, а старый козел, обнаружив, что она обнаружила величайшую хватку, обнаружил величайшее замешательство, породившее панику с близким нам, россиянам, жанром ходульных оскорблений.
Конечно, нелегко, когда нация, через одного не выбирающая выражений, гневается по поводу зафиксированного на пленке слова «сука». Какие на всех, однако, белые ризы!
В адвокаты ОГ вызвались все, кто имеет о морали и этике не больше представления, чем об анатомии пингвинов. Ведь правда же, что наши люди очень любят наблюдать дымящиеся руины некогда ослепительных карьер!
А Григорьева – наша, ее интимная карьера только набирает обороты, много обещая: сколько мужиков в Голливуде, вон Шон Пенн развелся! Она еще многим чирьи прижжет креозотом, обольстительно улыбаясь и в момент первого же поцелуя включая записывающую технику.
Шут бы с ней, она, если исходить из аморальных критериев бесноватой эпохи, молодец. По ее стопам идет-гудет легион девиц.
Покажите мне российское девичье сердце, не обремененное дерзкими мечтами охмурить и раздеть какого-нибудь мела гибсона. Дело тут не в Оксане Григорьевой, а в океанах Григорьевых. И не в Меле Гибсоне, а в мелах гибсонах.
Когда нашим девушкам изменяет олимпийская выдержка и они уступают наиболее распространенной человеческой слабости – любви к баблу-баблосу, они не знают себе равных.
Гибсона больше нет. Сколько я знаю, на очереди – футболист Роналду, который так увлечен оксанами григорьевыми и собой, что не знает, быстроногий дурашка, что один из самых удачных фильмов Гибсона называется «Расплата».
Две твои фотографии
Я стою, издерганный, как декадент, пред тобой, плохой и хороший, но все-таки плохой.
Вечерний променад, как баллада Рода Стюарта, обращает внимание блудного сына на глупые детали. Мягко и грустно.
Закат догорал, ты из желания отмстить дерзила, я из привычки мстить, грубил, оба мы готовы были на все, хмурые и глупые.
Четверть века назад ты любила во мне все: мимику, жесты, привычку слушать радио КП, несдержанно, во всю мощь холерического темперамента, болеть за футбол; несколько раз даже писала мне письма с намеками на марш Мендельсона, из-за этих намеков я и сбежал.
(Я хорошо помню твое выражение лица, когда ты имитировала в гостинице киевской непередаваемые ощущения от… раньше у тебя горели глаза, ты вся горела, а тогда ты была ненормально спокойна, и тогда я… понял.)
Сошлась ты с бизнесменом и стала ожидаемо кошмарно неинтересной, безнадежно блеклой, ужасно плебейской, хаотичной в мыслях и в поступках.
Дурой, в общем, набитой.
Снег на крыши кладет попону; прежде, когда мы глядели на эту картину, глаза твои были влажные, а теперь тебе все равно.
Как «Машине времени» – где и перед кем выступать.
Осталось тебе только доскребать донышко в котле воспоминаний о том, какой ты была.
Или рефлексия – это мое?
А я камуфлирую ее картинным витийствованием, посасывая сигару?
Меж тем между тобой и мной – века, пропасть, поганые ножницы.
Если вдуматься, наша полемика, по сути, имитационна.
Не пойми меня дурно; я ведь ни разу не назвал тебя траченной жизнью, экзальтированной женщиной (хотя мог бы). Твой голос я слышу по вечерам, имя твое кажется мне ничего себе по утрам.
Правда, тело я забыл.
Но не пропал.
У меня есть две твои фотографии и четыре записки, и я курю и думаю, что обстоятельства таковы, что я не забуду тебя никогда.
Искусство быть мужиком
Мне практически каждый день приходится участвовать в дискуссиях, а это такой жанр, в котором даже тот, кто сделан из сахарной ваты, изображает из себя Тарзана. Я неофициальный чемпион страны по дурацким диспутам, мои визги подобны трассирующим пулям.
Неумение извиняться за допущенный перебор, особенно перед женщиной, был, есть и будет главным признаком тяжелой формы моральной шизофрении.
Кроме горстки отчаянных пацанов, у меня растут три дочери, одна краше другой, и есть приятное подозрение, что я подарю миру и четвертую Шарлиз Терон, так что мое жизненное пространство вне дурацких дискуссий устроено так, что я могу быть все время каким угодно дураком, но с детьми остолопом быть не имею права.
Это дочери поставили мне на вид при молчаливом согласии пацанов.
Во время одной из дискуссий на федеральном канале, посвященной будущему нашего славного города, рассуждая о четырех кандидатах на должность, я обо всех сказал в стиле дворовой шкоды, любящей всем показывать средний палец, а поскольку там орали так, что было с минуты пятой не до здравого смысла, я прошелся по визуальному ряду претендентов.
Остроумно, как мне, глупцу, казалось, высказался об их физиономиях. В этом списке, как вы знаете, есть и Людмила Швецова.
Я думаю, что микрофон придумали для того, чтобы Стиви Уандер пел и преображал пространство и чтобы такие идиоты, как я, загаживали пространство звуками.
Сразу после эфира мне позвонила моя Шарлиз Терон и пожурила – не то слово.
Оказывается, у ЛШ благоверный умер молодым, три года назад погиб сын, а в этом ушел единокровный брат.
Был бы жив мой папа, выписал бы мне затрещину, я б не пискнул даже.
Мне, конечно, гореть в аду, но умножать свои грехи я не хочу.
Я приношу извинения Людмиле Ивановне Швецовой. Хочу подчеркнуть: не политику, а женщине.
Глава XII Горячо любимым детям!
Я не пиит, я любящий до обморока папашка
