Книжка-подушка - Александр Павлович Тимофеевский

Дорогие мои, вы спятили? Я не писал публицистической статьи о войне на Украине. Это был абзац в дневнике про дачу и собаку. Какая «мягко говоря, нечестность в упоминании только одной вооруженной стороны»? Какое неназывание агрессора? Вы о чем? О том, что я всякий раз должен говорить, как не люблю бандитов, экспортированных на Донбасс? Да, я их не люблю и даже очень, но их на даче не было. Пока Бог миловал. Или вы о том, что драму надо спрямлять, адаптировать под комфортные для вас эмоциональные переживания? И собаку, помнящую злодейства боевиков, описывать можно и нужно, а собаку, боящуюся ударов с воздуха – нет, нельзя: политически неправильная выйдет собака, место ей на свалке истории.

Интереснее всего, что это возмущение исходит от людей просвещенных и либеральных, наверняка страдающих от закрытия оппозиционных СМИ, от отсутствия свободы печати, от искоренения противоречивой множественности, любой цветущей сложности, случившегося в последнее десятилетие. Как, почему это все-таки произошло в России? Потому, мои дорогие, потому.

Максим Семеляк поздравил меня с днем рождения этой картинкой – кадром из фильма Висконти «Семейный портрет в интерьере». Для тех, кто не видел фильм или подзабыл его, напомню сюжет. Профессора (на фотографии справа), обитающего в Риме и занятого там собирательством живописи, атакует экстравагантное семейство, во что бы то ни стало решившее снять в его квартире пустующий верхний этаж. Мать и предводительница семейства (на фотографии слева), богатая буржуазка, в сущности, бандерша, у нее есть дочь и молодой любовник, еще имеется жених дочери, сообща они настырны, вульгарны и несут дыхание улицы. Профессор, наоборот, само благородство, он анахорет, собиратель древностей, живет своей коллекцией и воспоминаниями.

Конфликт напрашивается, и он бодро был определен критикой: великая культура, великое прошлое vs. новая мутная жизнь, герцог Висконти в поисках современности.

Это вообще-то звонкая чушь.

Герой Берта Ланкастера (на фотографии справа) никакой не герцог, а предводительница семейства как раз маркиза Брумонти (недаром ее играет самая изысканная итальянская актриса Сильвана Мангано). Профессор неслучайно американец, это интернациональный, мутировавший между Старым и Новым светом образованный филистер, бюргер «с влажным очажком», постаревший и увенчанный научными регалиями Ганс Касторп. Очень почтенное, но не великое прошлое – вполне умеренное и буржуазное. И хранит профессор совсем не римские древности, не барокко, которое у него за окном.

Фильм начинается с того, что герой покупает картину Дэвиса, английского живописца XVIII века, мало известного даже культурным людям, знающим историю искусств. На Дэвисе, собственно, профессор и сходится с молодым любовником предводительницы, помойным и пленительным (его играет Хельмут Бергер), который ни к какой культуре никакого отношения не имеет, но почему-то знает и опознает Дэвиса. Бывает. Про это, собственно, и снят фильм: человек всегда исключителен, он парадоксальней и значимей, чем его типаж, сословие, цех; коллекция ценна своей стройностью, жизнь – выпадениями, они теплы и человечны, из них и составляется семейный портрет в интерьере.

Кадр, который мы видим, воспроизводит композицию встречи Марии и Елизаветы – два мира, один космос. Профессор и маркиза соединились в рукопожатии перед битвой за пленительного и помойного.

Сейчас, когда былых битв и след простыл, когда уже нет старой Европы, нет ни семейного портрета, ни интерьера, когда этот космос ушел в свою даль, два мира стали совсем равновеликими. Все – исключительны, и все – выпадения, все образуют коллекцию, которую храним, которую оплакиваем, которую перебираем, как самые драгоценные воспоминания.

Ездил в Ростов Великий, где великие церкви и великое русское провинциальное палладианство – целые улицы, застроенные гостиными дворами, покосившимися с конца XVIII века клоповниками в два этажа с их неуклюжей, простодушной щемящей грацией. В одном из таких этажей расположилась антикварная лавка, торгующая иконками, крестами и до кучи живописью, русской преимущественно, но и итальянской или, по крайней мере, итальянистой. Одну из картинок я сфотографировал – «Святое семейство с Иоанном Крестителем», как бы XVII века, как бы болонская школа. Хотят по-божески – 150 тысяч рублей и еще 10 % готовы скинуть. Послал фотографию Ипполитову. Аркаша тут же указал на первоисточник – офорт Аннибале Карраччи Madonna della scodella (Мадонна с миской). Офорт, конечно, виртуознейший, рядом с которым ростовская живопись совершеннейший примитив. Когда, где она сделана? Может, в Италии, сразу за Карраччи, а может, в России в конце XVIII или даже в начале XIX века. Недаром св. Анна из офорта Карраччи стала в живописи св. Иосифом – так сюжет привычнее, понятнее, да и баб меньше. И вообще живопись из лавки похожа на болонцев, как ростовская архитектура на Палладио: такая же простодушная щемящая грация. И, в сущности, все равно, какой она страны, какого века, в любом случае это наша великая «девятнашка», болонские академики – любимые художники русского ампира. Братья Карраччи, Гвидо Рени, Доменикино, Гверчино, Альбани в подлинниках, репликах и копиях разошлись по усадебным анфиладам. Парки бабье лепетанье, спящей ночи трепетанье, жизни мышья беготня; красная мебель, диваны с карнизами, кресла с сухариками, шкафы с желудями; Мадонна с миской и тут же миски; может, ты привык, отец мой, чтобы кто-нибудь почесал на ночь пятки, покойник мой без этого никак не засыпал.

Читаю письма Гоголя.

«Если бы вы знали, с какою радостью я… полетел в мою душеньку, в мою красавицу Италию. Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня! Я родился здесь. – Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр – все это мне снилось. Я проснулся опять на родине и пожалел только, что поэтическая часть этого сна: вы да три, четыре оставивших вечную радость воспоминания в душе моей не перешли в действительность».

Это из письма к Жуковскому. Что изменилось за эти почти 200 лет? Даже слово «полетел» тогда было.

Слава Шмыров тут задался вопросом: «А вот возможно было бы среди россиян сегодня провести конкурс на тему: у кого в семье есть самые древние артефакты, но не полученные по случаю, так сказать, из коллекционных побуждений, а связанные именно с предками, фамилией?.. Революции, вой-ны, эмиграция, репрессии – все это сделало нашу нацию одной из самых безбытных в мире. А где безбытность, там, подозреваю, и безбытийность. И это многое, полагаю, определяет в сегодняшних словах и поступках соотечественников… Хотя ужасно не хочется чувствовать себя причастным к нации тотальной шпаны».

Чувствовать себя причастным к нации тотальной шпаны никому не захотелось, и народ прибежал в комменты, тряся своими чашками и ложками. Но многое ли они дают? Чашки, ложки, мебель всякая, даже портреты предков – это бывает, и что с того? Вот у Андрея Тарковского, сразу в комментах помянутого, наверняка было, по крайней мере могло быть, доставшееся от отца