Александр Проханов - За оградой Рублевки
Дивизия мобильных ракет, неуязвимых для удара противника. Ночные броски по снежным лесам и равнинам. Тяжкие туши, груженные на лафеты, мнут проселки, давят сугробы, несут в электронных контейнерах координаты вражеских целей. Бэтээры охранения. Штабная машина. За окнами дремлющие городки, подслеповатые огни деревень. Придорожная сельская церковь с растворенной дверью, где ярко, красно от икон, светло от свечей и лампад. За околицей – внезапный, учебный налет «диверсантов». Схватка на зимней дороге. Стрельба автоматов, взрывы гранат, долбящий стук пулемета. Я лежу в снегу, в ребристой колее, продавленной ракетным тягачом. На руке моей кровянеет царапина. Заслоняя звездное небо, горбится огромное туло-во ракеты.
Атомная подводная лодка уходит из базы Гремиха. Покидает гранитный фьорд, толкая перед тупым черным носом мощный бурун океана. Погружение в пучину на несколько недель, под полярную шапку, где движется карусель из подводных лодок, своих и чужих. Идет непрерывная охота и слежка. Главная добыча – наш подводный «стратег», способный расплавить лед, швырнуть в небеса десяток тяжелых ракет, накрыть Америку зонтиком термоядерных взрывов. За нами ходит многоцелевой «американец», выискивает нас среди подводных течений, перепадов соленой и пресной воды, чтобы в «судный час» послать на шелест наших винтов ядерную стаю торпед. За «американцем», как гончий пес, по его турбулентному следу, ходит советская, оснащенная торпедами лодка, вслушиваясь в гулы моря, в рокоты надводных кораблей, в скрипы планктона, в жалобные крики касаток. Среди какофонии моря найдет чуть слышный, едва уловимый акустический всплеск, отраженный от скользящей подводной махины. Всплытие под Северным полюсом. Лодка упругой спиной ломает лед, выдавливается на поверхность черным огромным пузырем. Стоим с командиром в рубке среди шипенья и шелеста моря, звона льдистых осколков. Ветер, слезы в глазах. Над нами трепещет, полыхает сияние, словно кружит прозрачный подол небесной танцующей Девы.
Чернобыль. Четвертый блок, как гнилой распавшийся зуб, из которого дышит ядовитое зловонье. Вертолет, обшитый свинцом, завис над полосатой тубой, огибает облако гари, и я вижу, как в кабине пилота движется стрелка радиометра, и мне кажется, чувствую, как распадаются мои кровяные тельца. Вместе с шахтерами пробиваюсь в туннель под днище реактора, касаюсь рукой ребристой бетонной плиты, над которой, отделенное метрами монолита, тлеют комья урана. Медленно прожигают бетон, опускается вглубь, к грунтовым водам, которые готовы вскипеть, ударить в небо взрывом раскаленного пара. На кровле третьего блока с солдатами химзащиты убираем осколки графита. В бахилах, комбинезонах, полиэтиленовых колпаках вбегаем по одному в солнечное озаренное пространство. С совком, метелкой, подскакиваем к черному черепку графита, от которого веет смертью. На всю работу – десять секунд. Поддеть осколок совком, добежать до контейнера, кинуть страшный мусор в железный короб, уложить у дверей совок и метелку и выскочить из солнечного овального зала, уступая место другому. Снимаю комбинезон и бахилы. Они пропитаны липким потом страха, который капает на пластмассовый пол. В городе Припять, безлюдном, словно в одночасье улетел в небеса весь народ, катим на бэтээре по чистым цветущим улицам с мигающими светофорами, ошалелыми, перебегающими дорогу кошками. За городом, в золотых пшеничных полях, видна далекая египетская пирамида станции с затуманенным небом. На ум приходят слова апостола про Звезду Полынь, – чернобыльник.
На Новой Земле в последнее лето существования СССР, вместе с генералами, адмиралами, министрами, членами правительства осматривали полигон для возможных подземных взрывов. Уже веяло в воздухе бедой. Печальный Олег Бакланов, предчувствуя поражение, предавался мистическим размышлениям о бренности бытия. Мы кидали в студеное море удочки, выхватывая блестящих, сочных, шершавых, словно огурцы, гольцов. У берега колыхалась темная, отшлифованная морем доска, как след старинного кораблекрушения. Мы оба молча, думая об одном, смотрели на этот таинственный печальный обломок.
Об этом я вспоминал, перемещаясь в катакомбах красноярского горно-химического комбината. Мне было хорошо под землей, куда укрылась великая история прекрасной страны, изгнанная с поверхности, где торжествуют теперь мерзость, глупость, разбой. Великий народ, изгнанный из истории, мучится в тошнотворных выборах, избирая себе все новых и новых мучителей. Лучшими людьми слывут лавочники, проститутки, обманщики. Вместо атомных «Городов Солнца» возводятся «Города Золотых Унитазов». И на святом алтаре кривляется, строит мерзкие рожи золоченый, размалеванный языческий бог, распевая срамные скоморошьи частушки. Мне хотелось остаться под землей навсегда, двигаться в огромных каменных залах, встречаясь с исчезнувшими героями Родины, которые не умерли, не исчезли, а только переместились в подземное царство с немеркнущим млечным свечением.
Как в псковских Печерах упрятаны в песчаной горе кладбища праведников, высечены подземные храмы, движутся богомольцы, славя из-под земли Царство Небесное, так и я в катакомбах несу перед собой немеркнущую «красную лампаду», светоч моей любви и веры. Молюсь о завещанном «Русском Рае».
ИГОРНЫЙ ДОМ
Отель – высокий стеклянно-бетонный брусок, построенный в респектабельном районе Москвы, – вначале принадлежал комсомолу. В его названии есть отзвук комсомольской героической песни времен Гражданской войны. Напоминание о молодом «красном мученике», увлекающем в свой подвиг множество новых героев. Во времена комсомольских съездов в простых удобных номерах размещались молодежные делегации. В просторном холле, строго оформленном деревянными панелями и каспийским ракушечником, всегда можно было увидеть представительных комсомольских функционеров, загорелых ударников молодежных строек, дружественных визитеров из Африки, Вьетнама или Никарагуа, своими черными, желтыми и кирпично-красными лицами напоминающих плакат о дружбе народов. Я редко сюда заглядывал, но запомнил совещание молодых литераторов, собравшихся в конференц-зале, их запальчивую и наивную дискуссию о «положительном герое», занятом «нравственными исканиями».
Теперь я пришел сюда, как астронавт, улетавший в Космос, пропустивший несколько столетий земной истории. Вернулся, оказавшись среди иной цивилизации, иных народившихся без меня народов. Двигаюсь по отелю. Осторожно, как естествоиспытатель, исследую новые формы жизни. Как антрополог, изучаю новое, народившееся человечество. Как этнограф, вникаю в новые обряды и ритуалы.
От былого чопорно-респектабельного советского стиля, в котором при Брежневе возводились обкомы партии, академии общественных наук, номенклатурные санатории, – от этой строгой советской эстетики не осталось следа. Весь огромный холл переосмыслен, перевоплощен в экзотическое многомерное пространство, по мотивам античного эпоса, гомеровских поэм. Сине-зеленые волны на стенах, каменные остатки Трои, боевая колесница Ахиллеса, воинский доспех Агамемнона, греческие амфоры с письменами и меандрами, и огромный, под парусами, галеон, на котором Одиссей возвращался с победой домой, совершая свое волшебное странствие. Светотени изумрудных, пепельно-жемчужных тонов, легкая, словно льющаяся из раковин музыка моря, таинственные ароматы, – то ли незримых садов, то ли пленительных женских благовоний, то ли восточных яств – усиливают ощущение сказочности, нереальности.
В стене открываются тесные темные гроты, выложенные мерцающими лампадами. У входа тебя окликают улыбающимися перламутровыми губами полуобнаженные амазонки, нежные вакханки в прозрачных, не скрывающих женственность одеяниях. Босоногие, или в легких античных сандалиях, манят в грот, откуда веет таинственным теплым дыханием лабиринта. Если пройти под низкими сводами, блуждая в бархатных сумерках, держась за мерцающую нить Ариадны, вдруг окажешься перед лучезарным подиумом, где на золотистом песке лежит Одиссей, потерпевший кораблекрушение. Обнаженные девы склонились над ним, совлекают с него изорванные бурей одежды, припадают теплыми чудными телами. Возвращают ему жизнь, дыхание. Целуют его смуглые бицепсы воина, мощный торс борца, напряженные икры бегуна. Помещают его в золотистые лепестки прекрасного живого цветка, сотворенного из обнаженных тел, распущенных волос, девственной прелести и пленительных вожделений.
В холле, среди каменных сфинксов, античных развалин, рухнувших коринфских капителей помещается множество ресторанчиков и кафе, уютных баров и кофеен, где вы полакомитесь греческой, кавказской, китайской кухней, ее сладкими приправами, пряными травами, горькими маринадами и соленьями. Тут же, у стойки бара, рассеянно и прелестно восседают девушки, в коротких юбках, со стройными ногами напоказ, с сияющими, лунного цвета обнаженными плечами, на которых нежно голубеет изысканная татуировка. Цветы и травы, как на заиндевелом окне. Фантастические драконы, как на карнизе буддийской пагоды. Средневековый рыцарский герб с глубокомысленным латинским изречением. То одну, то другую девушку приглашает какой-нибудь, одурманенный напитками гость. Японец с лицом цвета чайной заварки. Азербайджанец с голым черепом, синим, как очищенное крутое яйцо. Мощный, набухший в своем пиджаке малый с коротким боксерским ежиком. Девушка, как птица с ветки, снимается с высокого стула, и, не касаясь земли, ускользает вслед за купившим ее хозяином, – к лифту, в номера, где гостю будет дано узреть сокровенный рисунок, – бабочку на белоснежном бедре или цветочек на розовой ягодице.
