Татьяна Москвина - Вред любви очевиден (сборник)
– Это не то, что ты думаешь. Миша, прошу как друг! Вопреки звериному оскалу капитализма – поддержи товарища!
– У меня, Паша, тоже – форс-мажор.
– У тебя?? – изумляется Паша. – Всё, убил. Если у тебя, то я пас. Пойду Сашку искать… А твой форс-мажор как зовут? Да понятно, что под пытками не скажешь. Всё, привет!
Полина слышала разговор, полюбопытствовала:
– Миша, это он на что намекал? У тебя завтра свиданка? Отдыхаем от семейной жизни? Правильно, гуляй пока молодой. А то уж очень ты долго примерного мужа изображаешь.
– Я, Полина Викторовна, ничего не изображаю, а какой есть, такой есть. И свиданки никакой у меня нет. Я… в оперу иду, билет купил. «Кармен» называется.
– Кармен? – улыбнулась Полина. – «Когда я полюблю, не знаю я сама… Быть может, никогда – иль завтра…»
– Слушай, ты образованная женщина, оказывается.
Полина хмыкнула, опять взялась за швабру.
– Лямур, лямур… – пропела она. – В лесу волки сдохли, Миша в оперу пошёл.
«Свободная опера», авангардное детище неутомимого Льва Герцеля, помещалось в задней части большого торгового центра. Труппа и оркестр «Свободной оперы» были до неприличия молоды. Перед каждым спектаклем Герцель метался за кулисами, заражая артистов избыточным нервным оживлением.
– Маша! – влетел Герцель в тесную гримёрку. – Мы вчера не доспорили. Ты не права. Должна быть злость. Это, понимаешь, первобытный мир. Здесь всё впервые, здесь цельные люди – люди из дерева, из камня, из огня. Кармен ненавидит слабость, всё это жалкое, мелкое, водянистое ей противно.
– Разве огонь кого-нибудь ненавидит, Лев Давидович? – спрашивает полуодетая Маша.
– Я думаю, да, – отвечает Герцель.
– Не знаю, – немного сердится Маша. – Вам бы только женщину обидеть. Кармен – хорошая девчонка, всех любила. А её взяли и зарезали. Зарезали и говорят: сама виновата. Вообще не грузите певицу концептом. Я человек простой, мне главное – в ноты попасть.
Девчонки, гримирующиеся с Машей, хихикают.
– Тогда прошу тебя как друга, – говорит Герцель, – не ломай мне творческий мир. Дай немного злости. Ну просто как красочку.
– Красочку дам, – заверяет Маша.
Мише понравился и маленький оркестр, и скромные декорации из холстинки, и внимательная и притом непринуждённая публика. Маша, конечно, надула режиссёра, и «красочки» злости в ней никакой не было. Чудная, вольная стихия разливалась по маленькой сцене – там смеялось и пело лёгкое, счастливое дитя другого мира. Откуда она могла знать, когда и кого она полюбит? Её любовь была даром, счастьем, милостью Божьей. А дети земли любили мрачно и зло. «Моя Кармен!» – «Нет, моя!» А она была – ничья, Божья. Миша боялся, что Маша вдруг сделает что-нибудь не так, пошло, безвкусно, неправильно, – но она всё делала «так», легко и правильно.
Публика Машу оценила, видно, уже были специальные, «на Машу» пришедшие зрители.
Миша принёс с собой букет роз и всё не знал, куда его девать – то на коленях подержит, то на пол положит.
Маша Мишу на поклонах узнала, подмигнула и сделала жест рукой – мол, заходи.
Миша стучится в гримёрку.
– Уно моменто, синьоре! – кричат девичьи голоса, – заходите.
Маша уже переоделась, стирает грим.
– Вот молодец! – ободряет она Мишу. – Обещал – и пришёл. Уважаю я таких людей!
Миша протягивает букет.
– Сто лет не был в опере и ещё сто лет не пойду, чтобы не стирать впечатление.
– Был кайф?
– От вас – каждую секунду.
Девочки жужжат, хихикают, разглядывают Мишу.
– Мужчина, что вы делаете сегодня вечером? – спрашивает одна весёлым басом.
– Цыц, развратницы, – говорит Маша. – Это не спонсор.
Вбегает Герцель:
– Надула, зарезала! – и он целует Маше руку. – Победила. Будем спорить! Завтра в одиннадцать, – и убегает. Мише он не понравился, посмотрел волком.
– Это режиссёр, Лев Герцель, – объясняет Маша. – Как вам постановка?
– Много фокусов. Я бы сделал проще, раз есть такое чудо, как вы, – зачем выдумывать фокусы?
– Вы попробуйте, скажите это режиссёрам. Вы старомодный учитель.
– Да, я консерватор.
Заглядывают ещё лица, хотят видеть Машу.
– Позвольте пригласить вас на ужин, – говорит Миша.
– На ужин? Вы на машине?
– Да.
– Тогда едем. Только с людьми раскланяюсь, хорошо?
Маша кидает цветы на заднее сиденье, усаживается рядом с Мишей.
– Куда едем?
– На Ленинградке одно местечко мне как-то приглянулось.
– А вы рядом живёте?
– Наоборот, в другом конце.
– А, правильно, подальше от семьи. О, кстати о семье. Чуть не забыла.
Маша включает мобильный, набирает номер.
– Привет, зайчик. Да только включила. Сейчас заеду в одно местечко и часа через два буду дома. Прошло? Что прошло? Карменка? Как всегда. Будешь приставать – вообще приду утром. Или совсем не приду. А нечего связываться с нами, с Карменами. Живи с Иолантами. Пока.
– Коротко и ясно, – фыркнул Миша.
– Это у меня, знаете, мужчина переходного периода.
– Муж? Тот Юра, что был у Ирины Леонидовны?
– Ну да. Только он не муж, а как теперь говорят – как бы муж.
– Типа муж.
– Ага, – смеётся Маша. – Моими делами занимается.
– Типа директор.
– Мне нужен покой, – говорит Маша, – покой и воля. Мне любить нельзя.
– Мне тоже, – спокойно отвечает Миша.
– Но мы ведь ничего такого и не собираемся, правда?
Миша резко тормозит машину у обочины и целует Машу. Она отстраняет его – далеко не сразу.
– Это что такое? Это теперь так принято у педагогов? Схватил, слова не сказал. Ещё я понимаю после ужина. Но до ужина – это я не понимаю. Приставать к усталой, голодной певице! Как не стыдно! Чему ты научишь Мотю?
Миша молча смотрит ей в глаза.
Миша и Маша в просторном пивном ресторане.
– А, пропадать – так с музыкой, – говорит Маша, – давай ещё по кружечке. Мне совсем пива нельзя. Сразу вес набираю.
– Говорят, голос надо кормить и поить. Помнишь, раньше певицы были какие… убедительные.
– Да это вообще вопрос денег. Я имею в виду внешность… А у меня пока с деньгами напряжёнка, так если позволю себе что вечером – приходится назавтра, как в старину, пост-молитва… Ну, так давай дальше рассказывай. Вернулся ты из армии в Саратов…
– Вернулся из армии, добил университет и завёл, знаешь, такой кружок не кружок, клуб не клуб – для умных ребят. У меня своя методика. Стали мои ребятки высоко забирать – выделяться стали, понимаешь. Тут приехал понтовый парень из Москвы, сманил меня в столицу. Организуем, говорит, колледж, лучший в мире, ты директор, нет – подумал, говорит, директора я тебе дам, крепкого хозяйственника, а ты будешь заместитель по всем учебным и творческим делам…
– Кинул?
Миша машет рукой.
– Это не рассказать! Как я влип, ты бы знала. Чуть уголовного дела на меня не завели. Афёра чистая… Крепкий хозяйственник два года получил. Ну, тут я… с Леной познакомился, Даша родилась…
– Старая, старая сказка, – засмеялась Маша.
– Нет, я не собираюсь погрязать в быту.
– На книжку свою надеешься?
– И на книжку надеюсь, и на Бога надеюсь, и сам не плошаю. А тебе надо в театр, в настоящий.
– О, Миша, – говорит Маша. – Ты наших дел не знаешь. Ты думаешь: раз голос, так все прямо в обморок от счастья упали? Да я сколько уже прослушивалась… В одном месте крутом – не скажу где, – я пою, а почти вся комиссия встаёт и выходит! Баб сразу от меня перекашивает на все стороны. А мужики… чего-то прикинут в уме, и тоже думают: э, тут беспокойство намечается… Вот ты ругаешь нашего Герцеля, а он единственный, кто сам в меня вцепился.
– Такие в тебя и будут вцепляться, как ваш Герцель или этот – типа мужа который. Надо, Маша, строже выбирать.
– Мне защита нужна. Ты не понимаешь, как я беззащитна.
– Ты? – удивляется Миша. – С такой силищей?
– У меня нет силы. У меня есть дар.
– Сколько раз я видел и всё удивляюсь, – говорит Миша, – что сам человек ни черта про себя не понимает. У тебя нет силы! Да ты можешь человека расплющить в пыль, и не заметишь.
Маша отрицательно качает головой.
– Никогда этим не занималась. Никогда. Ты нарочно себе это придумал – что я сильная. Чтобы потом совесть свою успокоить: а, она сильная, что с ней будет, ничего не будет, справится.
– Ты, кстати, когда мы познакомились, решила меня уколоть: вот, значит, мужчины боятся умных и сильных женщин, на мышах женятся… Я тогда не сообразил, а потом понял, что тебе ответить. За всех не скажу, но многие мужчины ничего не имеют против женского ума и силы. Они просто интересуются насчёт любви и верности. Потому что, если тебя не любят и тебе не верны, много ли радости знать, что это делает умный и сильный человек?
– Верность, – фыркнула Маша. – Я, по-моему, уже сто лет и слова такого не слышала. Ты верен своей жене?
– Нет, – отвечает Миша. – А что это доказывает? Когда человек ворует, он оправдывает себя своими нуждами, но он же не утверждает, что воровство – это хорошо и прекрасно, и всем так надо делать. Я неверен, грешен, слаб, но разве это уменьшает ценность верности вообще?
