Чтоб услыхал хоть один человек - Акутагава Рюноскэ
Совсем не обязательна закономерность: чем правильнее у человека взгляды на искусство, тем лучшие произведения он пишет. Неужели только меня одного удручает такая мысль? Молюсь, чтобы не оказаться в этом одиноким.
Содержание – ствол, форма – ветви. Этот взгляд имеет широкое хождение. Но это лишь правдоподобная ложь. Содержание произведения – это содержание, непременно слитое с формой. Думать, что сначала существует содержание, а форма создаётся потом, может только слепец, не понимающий сущности творчества. Это легко понять на таком примере. Каждый, несомненно, помнит слова Освальда из «Призраков»: «Жажду солнца». Каково содержание этих слов? Профессор Цубоути в комментариях к «Призракам» перевёл их словом «темно». Возможно, с точки зрения логики «жажду солнца» и «темно» одно и то же, но с точки зрения содержания этих слов они далеки друг от друга, как небо от земли. Содержание торжественных слов «жажду солнца» может быть выявлено лишь в форме «жажду солнца». Величие Ибсена в том, что он смог точно уловить целое, слитое в содержании и форме. Нет ничего удивительного в том, что Эчегарай в предисловии к пьесе «Дитя Дон Жуана» с восхищением говорит об этой драме. Если смешать содержание тех слов и заключённый в них символический смысл, то можно прийти к ошибочной оценке содержания. Мастерски сочинённое содержание не есть форма. Но форма заключена в самом содержании. Или наоборот. Для человека, не улавливающего этих весьма тонких отношений, искусство навсегда остаётся закрытой книгой.
Искусство начинается с самовыражения и самовыражением заканчивается. Художник, не пишущий картин, поэт, не сочиняющий стихов, – эти слова, кроме как метафорического, никакого другого смысла не имеют. Они ещё более глупы, чем «небелый мел».
Однако исповедующие ошибочную идею первенства формы – истинное бедствие. Фактически они такое же бедствие, как и исповедующие ошибочную идею первенства содержания. Последние вместо звезды предлагают метеорит. Первые, глядя на светлячка, думают, что это звезда. Склонности, образование заставляют меня быть человеком осмотрительным, и аплодисменты тех, кто исповедует ошибочную идею первенства формы, меня не прельщают.
Когда удаётся проникнуть в произведение великого художника, мы, часто поверженные его великой мощью, забываем о существовании других писателей. Подобно тому, как людям, долго смотревшим на солнце, стоит лишь отвести от него взгляд – и всё кругом кажется темным. Впервые прочитав «Войну и мир», я стал презрительно относиться ко всем другим русским писателям. Это была ошибка. Мы должны знать, что кроме солнца существуют луна и звезды. Гёте, восхищённый «Страшным судом» Микеланджело, позволил себе усомниться, не достоин ли презрения Рафаэль в Ватикане.
Художник, чтобы создать неординарное произведение, не остановится даже перед тем, чтобы продать душу дьяволу. Я, разумеется, тоже не остановлюсь перед этим. Но есть люди, которые сделают это с ещё большей лёгкостью, чем я.
Прибывший в Японию Мефистофель заявил: «Нет такого произведения, которое невозможно было бы обругать. Единственное, что должен сделать умный критик, – выбрать момент, когда его ругань будет воспринята. И, воспользовавшись этим моментом, обрушить на голову писателя проклятия. Такие проклятия имеют двойное действие. И против народа. И против самого писателя».
Понимание или непонимание искусства лежит вне рассуждений о нем. Чтобы узнать, холодная вода или тёплая, есть лишь один способ – выпить её. То же самое, когда речь идёт о понимании искусства. Думать, что можно стать критиком, читая книги по эстетике, то же самое, что думать, будто достаточно прочесть путеводители, и уже никакое место в Японии не останется загадочным. Народ, думаю, можно обмануть. Но художника… Нет, народ тоже… если только среди него найдётся Сантаяна…
Я сочувствую любому духу протеста в искусстве. Даже если он направлен против меня.
Творческая деятельность любого гения всегда сознательна. Что это значит? В картине «Сосна на камне» ветви деревьев обращены в одну сторону. Почему это создаёт такой поразительный эффект? Не знаю, было ли это ведомо самому художнику, но то, что эффект рождён именно таким расположением ветвей, он прекрасно понимал. Если бы не понимал, никаким гением не был. А был бы обыкновенным роботом.
Бессознательная творческая деятельность – фикция. Вот почему Роден так презрительно отзывался о вдохновении.
Сезанн, услыхав критическое замечание, что Делакруа небрежно пишет цветы, резко выступил против. Возможно, он хотел сказать только о Делакруа.
Но в протесте явно просматривается облик самого Сезанна. Ради того чтобы постичь непреложные законы, которые заставили бы испытать художественное потрясение, нужно трудиться в поте лица – в этом и состоит поразительный облик Сезанна.
Суметь воспользоваться этим непреложным законом – своего рода фокус. Те, кто презирает подобные фокусы, либо не понимают, что такое искусство, либо используют это слово только в дурном смысле – других объяснений я не вижу. Но в таком случае чванливо заявлять: это никуда не годится, никуда не годится – то же самое, что называть всех вегетарианцев на свете скаредными, считая вегетарианство другим названием скупости. К чему подобное презрение? Все художники, хотят они того или нет, вынуждены прибегать к фокусам. Вернёмся к картине «Сосна на камне». Чтобы достичь определённого эффекта, художник, хотел он того или нет, вынужден был пойти на уловку: обратить ветви сосны в одну сторону. «Пишут сердцем. Пишут жизнью». Эти сверкающие, как сусальное золото, слова хорошо обращать лишь к школьникам, ради их поучения.
Простота похвальна… Но то, что именуется простотой в искусстве, – это простота невероятной сложности. Простота, когда выжатое прессом вновь помещают под пресс. Люди, неспособные понять, сколько нужно приложить творческих усилий, чтобы получить такую простоту, могут бесконечно что-то создавать и создавать и этот свой детский лепет самодовольно называть красноречием, превосходящим демосфеновское. Настоящая сложность, и та ближе к истинной простоте, чем эта бессодержательная простота.
Опасен не фокус сам по себе, а ловкость, с которой его делают. Ловкость может скрыть недостаточную серьёзность. Стыдно в этом признаваться, но среди моих слабых произведений есть и такие, ловко скроенные. Возможно, это с радостью признают и мои враги. Но всё же…
По своему характеру я сибарит, и если буду питать чрезмерное пристрастие к изяществу, то существует опасность, что это сделает меня рабом утончённости. И поскольку мой характер не изменится, нужно людям, да и себе самому, чётко показать, во что я верю, а не прятаться в раковину, стараясь не демонстрировать ни себе, ни другим, что я собой представляю. Именно ради этого я и решил немного поболтать. Если я не буду отдавать тому все силы, то приблизится время, когда выплыть мне уже не удастся.
Ответ критику
Один критик в девятом номере «Синтё» опубликовал статью о творчестве Акутагавы Рюноскэ. Подробно останавливаться на оценке им моего творчества не вижу необходимости. Хочу затронуть лишь часть, касающуюся моих мыслей об искусстве. Часть, дискуссия о которой, если только логика рассуждений не будет нарушена, не закончится толчением воды в ступе.
IЯ когда-то писал: «Содержание произведения – это содержание, непременно слитое с формой». Критик, видимо, тоже согласен с этим. Я писал ещё: «Существует расхожая точка зрения, что содержание – основание, а форма – венец, но это правдоподобная ложь». А вот с этим критик уже не согласен. Однако, поскольку форма и содержание слиты воедино, неверно утверждать, что они одновременно и основание и венец. Если было бы возможно разделить основание и венец, то, одновременно ударив в ладони, легко удалось бы установить, какая из них хлопнула – правая или левая. Слова критика о «неясном содержании» должны быть дополнены словами о неизбежной при этом «неясной форме».
