Газета День Литературы - Газета День Литературы # 91 (2004 3)
В Америке, благодаря ее большим пространствам, можно хотя бы спрятаться в пустыне, в горах или в лесу; и, в самом деле, находятся же там люди, которые и скитаются, и прячутся в лесах, и заседают в неких подпольях; например, те же Identity Christians, люди, приятные во всех отношениях.
А в Европе, где свободных пространств не осталось, живому человеку деться уж совсем некуда. Любой современный европейский город суть срам и самая бесстыдная пустота; а пагубная, похожая на паутину сентября, завеса тонкой педерастии витает над крышами европейских домов, над прохожими и светофорами. Завеса эта скрывает цвета настоящего неба, мертвит и преломляет солнце, из-за нее и все иные небесные светила почти не видны, но лишь угадываются с большим трудом.
Ясно, что путаясь каждодневно в такой паутине, душа слабая быстро отупеет и сама станет паутиной (офранцузится, онемечится, офинячится, и при этом приобщится геенне огненной вдвое крепче француза, немца, американца, живущих на своей земле); а сильная душа, может, и устоит, но ценой непрерывной боли и страданий.
Русский человек, живущий на Западе и не страдающий,— конченый человек. Всё это так. Но только страдание это не есть Тоска по Родине. Страдание — это всего лишь следствие некачественности окружающей метафизики и попорченности внешнего мира, окружающего человека. Тоска по Родине — это чувство более внутреннее и более глубокое; когда человек расстается со своей Землей, из души его с мясом вырезается большой кусок, и оставшаяся рана будет болеть и кровоточить. А дальше всё зависит от самой души: если душа доброкачественная, то рана будет и дальше болеть и кровоточить всю жизнь, или пока человек не вернется назад; если злокачественная, то рана со временем болеть перестанет, но зато из раны превратится в злокачественную опухоль, и опухоль будет расти и расти, пока не заполнит то, что раньше было душой.
Однако в нынешнем мире эту боль часто не чувствуешь — не потому, что ее нет, а потому что появились другие, более страшные болезни, которых не было раньше. И с этими болезнями надо что-то делать. И, превозмогая болезни, забываешь про Тоску по Родине как про непозволительную роскошь. Так человек, страдающий от инфаркта, забывает про чувство голода или совсем уж незначительную ерунду, вроде несчастной любви. Так, Тоску по Родине можно заметить, например, у некоторых авторов двадцатых годов, разбросанных по миру после революции; достойнейшие из них, например — архимандрит Киприан Керн или философ С.Л.Франк. Но это говорит лишь о том, что тогдашний мир был просто гораздо менее страшным и опасным, чем сегодняшний, так что у человека оставались силы и время и о Родине потосковать. Сегодня все по-другому: сегодня прожил день — и радуешься просто тому, что дожил. "Радуйся, пока живой"; тут уж не до жиру и не до тоски.
Я, например, еще в июле прошлого года совсем не был уверен, что доживу до октября, не попав в ад или не сойдя с ума; и то, что уже январь, а я до сих пор живой и не в аду, принимаю как самое настоящее чудо и милость от Бога. И каждый день в Ливане (а не в свинских пустотах Хельсинки), прожитый от начала до конца, от раннего утра и до поздней ночи, прожитый в работе, прожитый не в аду, принимаю как дар от Бога, то, что не должно было случиться, но случилось.
Нынешний мир отличается от мира начала прошлого столетия прежде всего тем, что вокруг нас гораздо больше бесов, чем раньше, и все они гораздо злее прежних. И с ними приходится бороться всё время, а чуть зазевался — сразу пропал и всё, конец. Без непрерывного, тяжелого кровавого бесоборчества не выжить; а всех, кто думают, что и без бесоборчества выживут, Башня Силоамская под собой погребёт; Хвостатая Звезда прилетит с моря и всех разметёт; сгинет бесследно всякий человек плюшевый, расслабленный и строгости не имеющий. И, живя ныне в городе, где зыбка грань между жизнью и небытием и очень легко пьяному или заблудшему прохожему забрести не туда и пропасть, я вспоминаю о великой сибирской реке, далеко за морем, омывающем удивительный этот город.
Сейчас там тоже зима и скоро замерзнет эта река; и, как прежде, как триста с лишним лет назад, побредет по льду протопоп Аввакум. Побредет из острога в ссылку, вверх по великой реке; побредем и мы с ним. Долго ли ещё, Аввакум Петрович? "Теперь уж до самого конца, Марковна; теперь уж, доколе свет не прейдет и время не исполнится".
Бейрут, pravaya.ru
Регина Григорьева НА ДОЛГИХ ПРУДАХ
***
мне ведь тоже почти ничего не известно о прочем —
ты взойдешь сквозь меня, как сквозь камни восходят деревья,
белым камешком я обозначу начальную точку
той утопии, где мы делили ночлег и кочевье,
где творились миры, безотчетные, как сновиденья, —
без событий и дат, без архивов, анналов и хроник,
где отсчет наших эр открывается мигом рожденья,
а конец приурочен к последнему хрипу агоний.
там, внутри оболочки, еше не созревшей, чтоб лопнуть,
мы блуждали на ощупь, впотьмах натыкаясь на стены,
и не знали друг друга; и прикосновение локтя
было катастрофичнее, чем столкновенье вселенных.
мы не властны в себе, нас проводят утком сквозь основу,
нас сплетают в узор, но, пока не исчерпаны числа,
непослушным ростком на губах распускается слово
и ветвится чужим, незнакомым, пугающим смыслом;
и само по себе поутру произносится "свет мой!" ,
мимо воли, само по себе говорится "да здравствуй!"
о невидимый мой! о неведомый! кто ты и где ты?
почему я на ты обращаюсь к пустому пространству?
ты — на каждое слово мое говорящий "не спорю!",
ты — на каждый мой жест отвечающий "что же, неплохо!",
в каждой капле воды — отразившийся небом и морем,
рассчитавший прибой на длину человечьего вдоха, —
погоди, дай додумать, не прячься за страхом и смехом;
кто ты? ужас? любовь? мне почудилось — я тебя знаю.
может, бог — это только глубокое вечное эхо
нас, идущих на ощупь, друг друга впотьмах окликая
***
вольно же мне так размениваться
не числить цен словесам —
так дождь бескорыстно сеется
и не замечая сам
расслаивается радугой
во всю световую ширь;
так зеркало знает ли падая
что в каждом осколке — мир;
так сад рассыпает бесшумные
бесчисленные лепестки —
а я ни о чем не думаю
я чую мудрость руки
что мнет меня и ломает
и раздает голытьбе
по крохам — и я не знаю
кто я сама себе
НА ДОЛГИХ ПРУДАХ
1.
мы спим занесенные снегом а время идет
на улице пахнет капелью и свежей бедой
на Долгих прудах потемнел и потрескался лед
и скоро захлопают крылья над талой водой
и будут на черных деревьях вороны кричать
и будет холодным цветком прорастать в наши сны
звезда до которой — не спорь! — и тебе не достать
но ближе пожалуй чем от февраля до весны
2.
ах как ты легко как изящно как искренне врешь
я верю словам а дыханию верю вдвойне
вчера была оттепель и надоедливый дождь
сегодня подмерзло и снова посыпался снег
и я как погода: сплошные циклоны, а вот —
вчерашние слезы застыли алмазной корой
а завтра, я знаю, морозное солнце блеснет.
да ладно. не стоит. не слушай, пожалуйста, пой.
и ты не заметишь как медленно я ворожу
и тело истает и голос рванется взлетев
а я этот голос несмысленным словом свяжу
заставлю блуждать черной птицей меж белых дерев
ну что же ты? пой как во тьме расцветает звезда
про стройные пальмы про запах неведомых трав
какое нам дело что где-то на Долгих прудах
