Избранное - Алессандро Мандзони
Другой критик, А. Галетти, считает, что Мандзони хотел согласовать философию истории Боссюэ с идеей трагедии, которую он открыл в самых глубоких драмах Шекспира. По мнению Галетти, Мандзони уверен в том, что человек не властен над своей судьбой и целиком определен непостижимыми для него замыслами провидения. Бенедетто Кроче, пользовавшийся в европейской буржуазной критике огромным авторитетом, видит в этом «слабом произведении» «неразрешимое противоречие между политикой и моралью, между действительностью и трансцендентным идеалом», отражающее «противоречие между поэтом и миром, который он не может освободить, то есть миром истории». Этот пессимизм католического происхождения — «высшая истина», которую, по словам А. Тонелли, хотел выразить Мандзони, заключается «в констатации неизбежной скорби человека, нашей слабости, пользы и необходимости веры»; эта истина «проявляется в трагической непримиримости государственного интереса и человеческой совести. И никакого спасения от этой беды нет, кроме бога, который утешит человека после земных мучений и смерти». Другие критики видят основной конфликт трагедии в столкновении между военной и гражданской властью, но в чем смысл этого столкновения, критики не знают и воображают новые варианты, по их мнению, более интересные.
Некоторые исследователи пытались связать драму с современной историей. М. Скерилло в образе графа Карманьолы находил нечто общее с Мюратом, королем Неаполитанским, на которого итальянские патриоты возлагали надежды после падения Наполеона, а также и с Наполеоном, после своих неудач покушавшимся на самоубийство.
Все эти сопоставления и догадки не выдерживают критики. Толкования эти не только не объясняют трагедии, но скорее уводят от ее действительного смысла.
И в русской дореволюционной литературе мы не найдем глубокого толкования «Графа Карманьолы». М. Ватсон рассматривает драму как столкновение «неосторожного» и «великодушного» Карманьолы с «завистливыми врагами», а недостаток ее видит в преобладании «личного, семейного чувства над общественным» [1]. Д. К. Петров видит основной конфликт в «столкновении честолюбивого генерала и гражданской власти, ревниво оберегающей свои традиции и правы», но ничего другого в пьесе не находит, ибо в ней нет ни разработки характера, ни разработки темы, ни могучей страсти, ни «старой Венеции» [2]. В. Фриче ищет конфликт драмы в чувствах Карманьолы, словно это классическая трагедия, и, не найдя такого конфликта, объявляет образ Карманьолы не трагическим. Он говорит также, что драма проникнута «религиозным духом», очевидно имея в виду обычное толкование главного образа: незаслуженные кары, страдания, бедствия составляют неизбежную участь человека, спасение от которой — за гробом [3].
Чтобы понять замысел Мандзони, нужно прежде всего отказаться от странного желания во что бы то ни стало каждую фразу трагедии объяснить с позиции католика, между тем как Мандзони в своей исторической драме был прежде всего историком и философом. Чтобы понять задачи, которые Мандзони пытался разрешить, нужно учитывать исторические обстоятельства, в которых возникла драма.
История графа Карманьолы была рассказана в книге Сисмонди «История итальянских республик», которую Мандзони читал не раз с глубоким вниманием. Почему из сотен биографий, рассказанных в книге, Мандзони выбрал именно эту? Очевидно, потому, что в изложении Сисмонди нашел решение этой проблемы правильным и соответствующим его взглядам.
Сисмонди считает Карманьолу невиновным в измене. Повествуя о многолетней войне Филиппа, герцога Миланского, с организовавшейся против него лигой, он высказывает свое мнение и о Карманьоле, и о венецианском сенате. «Как только великий полководец, сделавший Филиппа столь могущественным, а затем нанесший ему такие поражения, перестал побеждать, недоверчивый и жестокий венецианский сенат заподозрил его в измене». Сисмонди называет судей, окружающих себя «гнусной тайной», неправедными и бесчестными.
Соображения Сисмонди о целесообразности военных действий Карманьолы и его намерениях, о тайном суде казались Мандзони совершенно справедливыми. Но если бы он повторил только то, что нашел у Сисмонди или в его источниках, трагедия оказалась бы драматизацией старинного анекдота, свидетельствующего о преступлениях и коварстве Совета Десяти. Судьба этого «наемного героя» стала для Мандзони выражением философских теорий и размышлений, которые составили глубокий внутренний смысл трагедии.
Подъем патриотических чувств, падение феодального режима, возникновение новых буржуазных республик, упорная, многообразная борьба за национальную независимость в общественном и культурном плане — все это вовлекло в орбиту политической жизни широкие круги итальянского общества. Нужно было спасти идею развития, чтобы не впасть в отчаяние. Нужно было показать неизбежность исторического становления и необходимость всех его стадий, чтобы осмыслить неудачи как поучение и кару и как залог дальнейших успехов. В буржуазной историографии наметилось два направления. Одни изучали исторический процесс в его общих закономерностях, обнаруживавшихся в малейших деталях исторической жизни народов, других интересовали технические проблемы политики, политические средства, которыми можно достигнуть тех или иных целей, и условия, которые для этого необходимы. Первое направление ориентировалось преимущественно на Вико, интерпретированного в духе эволюционной идеи, второе опиралось на Макиавелли.
В глазах своих почитателей Макиавелли был противником того, что получило название «макиавеллизма». Приверженцы макиавеллизма оправдывали каждое государственное преступление, совершаемое ради укрепления монархии или олигархии. Один из организаторов французского абсолютизма кардинал Ришелье в своем «Политическом завещании» формулировал теорию «государственного интереса», которая во Франции связывалась с его именем. Теория «государственного интереса» всякого рода незаконные действия власти оправдывает пользой для государства. Однако польза всегда понималась как польза правящего класса и правительства.
«Первоначально, — писал Маркс, — общество путем простого разделения труда создало себе особые органы для защиты своих общих интересов. Но со временем эти органы, и главный из них — государственная власть, служа своим особым интересам, из слуг общества превратились в его повелителей» [4]. Этот процесс «превращения государства и органов государства из слуг общества в господ над обществом» [5] неизбежен во всех существовавших до сих пор государствах. Отсюда и борьба с теорией «государственного интереса», которую в XVIII и начале XIX века с такой страстью ведут прогрессивные писатели Европы. С макиавеллизмом связывали одно из самых крупных государственных преступлений нового времени — Варфоломеевскую ночь. Макиавеллизм, как идеологическое обоснование избиений, был подчеркнут в драме либерала и романтика Ш. Ремюза «Варфоломеевская ночь» (1826).
Либералы стали бороться с подобной практикой, апеллируя к абстрактной, общечеловеческой нравственности, — ведь история является развитием высшей справедливости. В историческом процессе получает свое осуществление нравственная идея и возникает совершенный
