Дао путника. Травелоги - Александр Александрович Генис
Заняв место в скоростном поезде слева по движению, я, чтобы не пропустить Фудзияму, не отрываясь смотрел на безрадостную провинцию. Ее можно было считать и сельской местностью, ибо в уродливой гуще многоэтажных домов мелькали зеленые заплаты рисовых полей, бережно охраняемых государством.
Киото выглядел не лучше, но, не поддаваясь панике, я быстро ушел с вокзала к Сирогаве. На берегу воспетой поэтами речушки стоял маленький отель. В нем говорили лишь по-японски, и я жил молча, что делало визит еще больше похожим на паломничество.
Встав до рассвета, я садился в автобус, осторожно выбрав тот, на котором неоном горели выученные иероглифы. Сонные попутчики не стесняясь пялили на меня глаза. В ответ, как все белые в Японии, я кланялся до головокружения. От кольцевой было совсем близко до сухого сада, который каждый знает не хуже Эйфелевой башни. Молча поздоровавшись с дежурным монахом, я усаживался на циновку открытой веранды настолько удобно, насколько это возможно для приезжего в носках и джинсах, и ждал просветления.
Честно говоря, смысл всей затеи заключался как раз в том, чтобы ничего не ждать, но это труднее всего, и я коротал время, следя за игрой тени на камнях, пока не приходили дети. Вместо того чтобы созерцать серую полоску гравия, школьники разглядывали меня, возможно, принимая за Будду – тот ведь тоже был иностранцем. Экскурсии сменяли друг друга часто, как облака, и на третий день я научился ни на что не обращать внимания, включая сад, ради которого пересек океан.
Намозолив глаза, сад стал фоном сознания. Мне больше не хотелось о нем писать, говорить и думать. Вобрав сад в себя, как земля – полувросшие камни, я отправился обратно, уверенный в том, что теперь он всегда будет под рукой.
Желание быть японцем время от времени охватывает всех моих знакомых, ибо Япония – самая радикальная и соблазнительная альтернатива Западу. Любовь к ней обычно кончается стихами. Что и понятно: балансируя между озарением и пошлостью, хокку страдают от имитации, напоминая несостоявшуюся частушку без рифмы. Еще хуже поддается переводу драгоценная в японской традиции спонтанность художественного выражения. Не умея оценить высокую безыскусность преодоленного мастерства, мы обходимся без последнего, как это случилось со мной, когда я пытался выдать нарядную кляксу за живопись тушью. На чужой почве фундаментальные свойства японского вкуса – упрощенность, асимметрия и доверие к случаю – вырождаются в ту простоту, что хуже воровства, как говорил любимый русский писатель Японии Максим Горький. Похитить простое труднее сложного.
Это еще не значит, что нам нельзя подражать японцам. Можно, но лучше так, чтобы они об этом не знали. Все встреченные мной японцы были нормальными людьми. Они ненавидели самураев, знали гейш только по американским фильмам, терпеть не могли театр. На худой конец предпочитая спектакли кабуки, но не чаще, чем мы – ансамбль Моисеева.
Разумеется, взвешенное отношение к уникальным чертам своей истории не спасает японцев от напора чужеземных варваров вроде меня, рассчитывающих присоединить Японию к родине своей души. Отправляясь на охоту, я подстерегал островные странности, избегающие утюга глобализации. Например, того юношу, что, не желая терять нить беседы на узкой тропе дворцового сада, быстро и чрезвычайно ловко шел передо мной задом наперед. Или умного профессора, прервавшего нашу слишком долгую встречу, чтобы каждый в одиночестве смог освежить нарождающееся чувство взаимной приязни. Или пожилую коммунистку, которая кровожадно жалела, что американцы не повесили императора, тут же признавая, что казнь привела бы к исчезновению страны, не способной выжить без хризантемного трона.
Зная за собой грех экзотики, японцы изо всех сил стараются быть на себя непохожими. Как раз поэтому я тут видел много знакомого: хулиганов почище рязанской шпаны, девиц, раскрашенных под русские заварные чайники, аспирантов, резавших правду-матку с горячечным восторгом провинциальных интеллигентов. Кроме того, я познакомился с ректором Токийского университета.
– К русским, – сказал он по-русски, – у меня один вопрос, и он про кино Германа.
Я думаю, что японцы ценят Германа, потому что у него в кадре тоже тесно. Понимая наши беды, они любят нас больше американцев и сильнее, чем мы того заслуживаем. Скажем, моя переводчица, чтобы сделать мне приятное, отказалась от претензий на спорные острова, признав, что до войны там все равно никто не жил, кроме крабов, а они доступны лишь богатым.
Ответную любовь японцы принимают с самурайской сдержанностью. И их легко понять, если вспомнить, что у нас разные интересы. В их истории нам дорого лишь то, что делает ее неповторимой, им важно и все остальное. Когда я попросил отвезти меня на чемпионат по сумо, мои хозяева чувствовали то же, что я, когда москвичи просят показать им Брайтон-Бич. Теперь, впрочем, борются и в Лас-Вегасе – мне довелось там видеть схватку норвежца с грузином.
– Культуру, – учит Новый Свет, – нельзя украсть, но ее можно себе придумать.
– Историю, – говорит он же, – нельзя повторить, но в нее можно играть.
– Японцем, – замечу я, – можно не только родиться, но и стать, как это случилось с моим знакомым морским пехотинцем, принявшим вместе с именем Дайдо Лури пост настоятеля дзен-буддийского монастыря, расположенного всего в ста милях от Нью-Йорка.
Не исключено, что за границей Японии больше, чем у нее дома. Больше всего мы любим свое, когда не узнаем его в чужой упаковке. Это вроде как суши из воблы.
Русских в Японии мало, если не считать сахалинских рыбаков на Хоккайдо, ворвавшихся однажды в женскую баню и по ошибке там выпивших. Инцидент разбирала полиция с русским разговорником сыскной службы. Первая фраза в нем звучит так: “Разрешите вас арестовать”.
В Японии, как уже говорилось, русских мало, а те, что есть, говорят по-английски. Это программисты, ученые и девушки без определенных занятий. Вернее, с определенными, но так говорят из вежливости, потому что японцы нас все время боятся обидеть: “Вам и так не просто: Сталин, климат, то, се”.
Русские им вежливо отвечают тем же, неискусно скрывая бешенство. Больше всего наших достает мусор: шесть контейнеров, трехлетние курсы и соседи следят, звоня на работу.
– Трудно? – спросил я у соотечественницы.
– Судите сами. Макулатуру надо разобрать, банки вымыть, горящее высушить, остальное сплющить. То, что не горит и не тонет, мусором не является и выбросу не подлежит. Разве что по пятницам, в дни удаления от скверны. И это только начало. Здесь всегда влажно. Комната в шесть татами. Борщ – роскошь: свекла – сорок долларов, и не купить. Чтобы дочку в школу собрать, надо гольфы приклеить, иначе спадают, юбку линейкой отмерить, ранец очистить от запрещенного: денег, мобильника, конфет. Плюс уроки сострадания. Каждому приходится неделю побыть слепым, неделю – глухим, неделю – старым, три дня – безногим.
– А теперь, когда дочь выросла?
– Друг у нее нежнее девицы: руки бритые, ноги бритые, гладкий, как угорь.
– Совет да любовь.
– Это вряд ли. Я ему в тещи не гожусь. “Глаза, – говорит, – большие, зеленые, ноги длинные, руки длинные, страшная как смерть”.
Я так и не сумел, что со мной бывает исключительно редко, полюбить Токио. А все потому, как объяснил мне живущий здесь аспирант Саша, что ездил по городу без велосипеда. Уверен, что так оно и есть, потому что, однажды заблудившись, я попал в квартал переулков, стены которых почти касались друг друга. Из-за ограды торчала голая слива, усыпанная розовыми цветами, в сумерках горели нарядные фонари, зазывая в кукольный ресторанчик, и по мостовой, уступая взрослым дорогу, катили дети, ловко держа одной рукой зонтик.
Но чаще я путешествую под землей, где токийцы проводят оставшуюся от работы жизнь. В метро спят, читают мангу, переписываются по телефону, тешатся видеоиграми и копят сексуальные фантазии: подземка – популярный сюжет японской порнографии. Времени хватает на все, потому что метро покрывает значительную часть архипелага. Станций столько, что, в отличие от Москвы, тут никто не помнит наизусть схему линий. Нам, безграмотным, от нее
