Валентин Фалин - Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски
Кому-кому, а партийному ареопагу не надо было лишний раз об этом напоминать. Членство в Политбюро жаловалось и погашалось по воле генерального. Чем он придирчивей или подозрительней держал себя, тем реже у коллег возникали неудобные вопросы. Последний из генеральных затмил хрущевские и брежневские образцы по части шлюзования информационных потоков, а также разнообразию воспитательных средств.
От взгляда на гражданский долг и гибкости стана зависело, принимать отводимую вам нишу безоговорочно или с резервом. Когда внушали, что альтернатива не прорисовывается или что документов нет, и с нажимом давалось понять: «быть посему», то подмывало возразить: «нет, быть по факту». Только пробиваться к фактам становилось по мере расцвета демократии все проблематичней, особенно когда престиж верховных правителей и факты без видимых причин коллизировали. Так и выходило — рассчитывал до истины докопаться, а отрывал себе яму. С Н. Хрущевым и Ю. Андроповым мои познания тут изрядно обогатились, но горбатого лишь могила выправляет.
Безвыходные ситуации бывают разве что на войне. В иной обстановке можно ретироваться, сыскав предписываемый придворным этикетом предлог. Кое-кто именно так и поступал. Поскольку примеры подавались людьми уважаемыми, они невольно отзывались сомнениями — правильна ли лично моя позиция.
«Наблюдая его (М. Горбачева) контакты с людьми, я все больше убеждался, что внешняя открытость и благожелательная приветливость — это скорее привычная маска, за которой нет действительно теплого и доброго отношения к людям. Внутри — всегда холодный расчет. А это малоприятно.
И второе. К сожалению, я убедился, что Горбачеву присущ один очень серьезный для большого руководителя недостаток: оказалось, он совершенно не умеет слушать (вернее, слышать) своего собеседника, а целиком увлечен тем, что говорит сам. Даже при такой процедуре, как доклад ему информации, это давало себя знать, что, согласитесь, не очень помогало делу. Монолог, лишь монолог...»[14]
Многим русским это напомнит эпитафию Ф. Тютчева на смерть Николая I:
Не богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, —
Все было ложь в тебе, все призраки пустые
Ты был не царь, а лицедей.
(1855)
И современные поэты срамили многих из нас, годами общавшихся с генеральным и, пока гром не грянул, не раскусивших его. При наших встречах выдающийся немецкий драматург Хайнер Мюллер не единожды возвращался к умению М. Горбачева на зрителях плести кружева. «Но стоит присутствующим переключить внимание с него на кого-то другого или на тему, которой М. Горбачев плохо владел, его глаза мгновенно гаснут, с лица сбегает улыбчивость, — говорил X. Мюллер, — и во всем облике проступает нечто совсем не симпатичное. От меня как режиссера подобное не ускользает».
Политика — театр, и все занятые в спектаклях — актеры. Кто-то играет самозабвенно, другой отбывает повинность. Попадаются солисты, для коих подмостки — место прежде всего не воспроизведения заранее отрепетированных мелодий и текстов, а самовыражения. Таких не смущает, что ансамбль распадается. Пусть страдают те, кто шагает не в ногу.
В данном конкретном случае, однако, меня поныне занимает другая незадача. Чем М. Горбачева влекло двурушничество? Что за миражи виделись ему, когда он скручивал правду в бараний рог? К какому берегу он собирался приставать?
Единственное лекарство, что могло помочь советскому обществу воспрять, звалось, повторю, правдой. Нельзя было при этом чураться никаких, даже самых неординарных вариантов решения угнетавших нас проблем или делать дело в улиточном темпе. Все надлежало подвергнуть сомнению. Наперед заданные табу подобны шорам, исключающим трехмерное видение. Никаких табу, кроме одного: ни теперь, ни после нас ни у кого не должно появиться оснований обвинить перестройщиков в лицемерии и нечестности. Даже неуспех не должен был лишить нас морального права говорить: перестройка хотя бы тем отличается в лучшую сторону от предшествовавших эпох, что изгнала из нашей политики ложь.
Я не упускал повода под тем или иным соусом внушать М. Горбачеву эту элементарную мысль. Не припомню, чтобы в ответ генеральный ощетинивался или, как он умел, предавался балагурству. Полагая себя исключением из правил и принципов, он, скорее всего, относил сказанное мною к другим или же считал, что неправда на его уровне есть некая разновидность «военной хитрости», «тактический маневр», без которых политика вроде бы и не политика. Иначе его возмутили бы назойливо повторявшиеся мною из записки в записку отсылки к искренности, почитавшейся в античном Риме и французскими моралистами за сертификат нравственности разума.
После несчастливого обсуждения на Политбюро темы секретных протоколов к советско-германским договорам 1939 года я попытался взять крепость в обход. Криминалистическая лаборатория Московского уголовного розыска согласилась выполнить экспертизу, чтобы установить, изготовлены ли тексты договора о ненападении (оригинал сохранился) и секретного протокола к нему (тогда он был известен лишь в фотокопии, пришедшей к нам с Запада) на одной или разных пишущих машинках. Заключение гласило: тексты имеют идентичный шрифтовой почерк. Практически исключалось, что копия протокола могла быть продуктом фальсификаторов: технические средства сороковых годов не позволяли так безупречно подделывать документы.
Докладываю о результатах исследования М. Горбачеву. «Думаете, вы сообщили мне что-то новое?» — отрубил генсек и тут же удалился. Мой спонтанный комментарий услышал присутствовавший при сем и озадаченный не меньше меня А. Яковлев: «Оригиналы протоколов сохранились, и Горбачев их видел». Для себя же я еще засек — вот что таится за намеками знакомых работников Общего отдела: «Будет команда, и многим загадкам найдутся в наших архивах отгадки».
«Единожды солгавши, да кто поверит». Никто не поручится, что секретные протоколы 1939 года были единственным уклонением М. Горбачева от истины. Где еще мы стали невольными сообщниками обмана? Ради чего от нас требовали изменять самим себе? «Новые русские» и обслуживающий их пропагандистский аппарат всегда держат наготове универсальный штамп, проставляемый на всех «почему», касающихся также перестройки: скудоумная политика, ханжа кормчий были продуктом и проклятьем прогнившего режима. Куда уж проще и ясней.
Спор вокруг фактов и на базе фактов не в каждом случае выявляет общий знаменатель, но почти всегда делает стороны более сведущими. Полемика лишь уводит от сути, распаляя конфронтацию. Поэтому ограничусь констатацией: не снимем идеологически тонированные очки, не прекратим пристегивать к каждому факту партийный билет, правды не познаем. Оставаясь с правдой на ножах, не извлечь нам уроков из происшедшего, без которых еще труднее вырываться стране из нынешней трясины. История не дань моде, не угождение вкусам, не уступка окрику и силе. Она лишь в том случае станет «знанием» и «информацией», что должна была бы означать в точном переводе с греческого, если безоговорочно будет пониматься как дань фактам и только фактам.
Среди первых решений состоявшегося в 1989 году съезда народных депутатов СССР было учреждение комиссии, которой поручалось разобраться с договорным наследством предвоенной поры. Инициатива исходила от прибалтов. Они требовали ясности, о чем же в канун утраты Литвой, Латвией и Эстонией государственной независимости судили- рядили за их спиной Риббентроп и Молотов, Гитлер и Сталин. Вместе с тем было очевидным, что экскурс в прошлое не ограничится Прибалтикой. Близилось полвека с момента, как война охватила весь европейский дом. Десятки миллионов жизней поглотила она. Материальные и духовные потери подсчету вообще не поддаются, да их по-серьезному и не подводили.
Уловив настроения депутатов, М. Горбачев не рискнул принародно повторить экзекуцию над правдой, как за два года до этого на Политбюро. Он делегировал в комиссию А. Яковлева в качестве председателя и меня его заместителем, чтобы, если не удастся утопить суть в словопрениях, изыскать соломоново решение. Не очень хорошо представляю себе, что под таковым видел генеральный. На мой взгляд, соломоновым итог мог получиться лишь при одном условии — если комиссия не будет припадать ни на правую, ни на левую стопу или придавать современным международным понятиям обратную силу. Следовательно, ее заключение должно было отразить не просто правду, но всю правду, не оторванную от координат реального времени и пространства.
