Валентин Фалин - Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски

В партии, как показывает конференция, вызре­вают две идейные платформы. Признается это или нет — сути не меняет. Ничего не изменяет и то, что обе фракции говорят на внешне схожем язы­ке и в описании конечных целей одна вроде бы не исключает другую. А то обстоятельство, что де­легаты с готовностью аплодировали налево и на­право, лишь усугубляет ситуацию, ибо в какой-то непрекрасный момент они пойдут за сильным, но не обязательно мудрым.

Вы лично квалифицировали статью Н. Андрее­вой[12] как «манифест антиперестройки». Чем же от­личается от статьи в «Сов. России» выступление Ю.В. Бондарева? Тем, что оно хуже, ибо умнее и бьет на «оскорбленный национализм»?

У большинства не было ни грана сомнений в том, что Е.К. Лигачев всей душой с т. Бондаревым. Но не только меня покоробило, с каким цинизмом и в каком контексте он это засвидетельствовал, с каким проникновением в специфику аудитории и с нетерпением обрабатывал сию ниву, излагая свое кредо.

Что с нами вместе увидел и услышал весь мир? Мы-то убеждали себя и мир, что новое советское руководство является действительно новым, что оно вызвано к жизни самой жизнью, что пере­стройка не кабинетная выдумка, а выстрадан­ная народом и партией политика. И вот выходит на партийную трибуну некий «серый кардинал» и возвещает — он с сотоварищами делает и рас­ставляет в СССР кадры. Он «творец Горбачева». От него зависело, стартовать перестройке или нет. Пост Генсекретаря вполне мог бы быть отдан и на откуп очередному маразматику или смертель­но больному человеку. Короче, если бы не он, то... Партии (заодно остальным) разъясняют та­ким образом, почему ему, Лигачеву, поручено ве­сти Секретариат и прочее.

Самовосхвалением на фоне Томска можно бы­ло бы пренебречь, если бы и там не тлел запал — пока некоторые умники болтали, я, Лигачев, дело делал, и результат, убедитесь сами, сытый город. Не приглашение ли это поразмыслить: стоит или не стоит дольше терпеть «некоторых теоретиков» в Политбюро, может, сменить их на проверенных практиков?

Почему разоткровенничался, да еще на конфе­ренции? Могу ошибаться, но думаю, причины тут две: сделанный Вами выбор в пользу разделения вла­сти, несколько ограничивающей произвол партап­парата, и в пользу гласности, позволяющей вскры­вать отдельные безобразия, а также вера т. Лигачева, что аппарат пойдет за ним. «Все существующее ра­зумно», за исключением частностей, — нашептыва­ют потенциальным жертвам перестройки и призыва­ют аппарат к бдительности.

Спасибо, что Вы не дали мне слова на конфе­ренции. Текст (прилагаю) я не стал передавать и для включения в стенограмму. Если бы мне дове­лось держать речь после т. Лигачева, совесть не по­зволила бы обойти его перлы. А перенапрягать кон­ференцию было опасно и, похоже, ни к чему.

Для меня перестройке нет альтернативы. Значит, не может быть двух мнений по отношению к плат­форме Андреевой — Бондарева — Лигачева. Если Вы согласны в принципе с такой постановкой, то надеюсь, не отвергнете и моего вывода: работать на позицию Лигачева — это работать против партии. Против партии работать я не хочу, не могу и не буду. Ни в каком качестве.

Как юристу Вам должна быть близка латинская максима: если чувства не истинны, весь ваш разум окажется ложным. Неужели уроки прошлого нам не впрок?

Дальновидная политика не регистрирует со­бытия, но управляет ими. На стороне перестрой­ки в Вашем прочтении большинство обществен­ного мнения. Это объективно так. Если Вы его мобилизуете, все переменится. Не отвеченным для меня и многих других остается: отчего Вы медли­те, зачем Вам нужен консенсус с Вашими оппозитами, которые готовы разбазарить перестрой­ку оптом и в розницу? Несколько неверных уда­рений, и программа революционного обновления уподобится еще одной красивой мечте. Что случа­лось каждый раз, когда народ заставляли безмолв­ствовать.

В. Фалин

4.7.88».

Текстом несостоявшегося моего выступления на конференции я не располагаю. Он, впрочем, мало что-либо дополнил бы.

Как правило, М. Горбачев знакомил с моими записками и посланиями А. Яковлева. Это он зак­рыл их в сейф и никому ни гугу. Несколько ме­сяцев спустя, когда мы с А. Яковлевым вышли на щекотливый сюжет — генеральный мечется, я по­казал собеседнику свою июльскую филиппику, вы­звав его на признание — М. Горбачев «себя ис­черпал».

На сердитых воду возят, шутят русские. При встречах и телефонных разговорах со мной М. Гор­бачев никак не трогал ни тона, ни содержания мо­его демарша. Тем летом, однако, он был особенно щедр на поручения. Не исключено, что и без по­слания все сложилось бы примерно так же. В это время готовилась к публикации книга М. Горбаче­вава «Перестройка». Наше агентство держало связь с иностранными издателями, обеспечивало перевод и решение некоторых других аспектов проекта.

Итак, момента истины из конференции не по­лучилось. М. Горбачев упустил шанс определить­ся в своем отношении к коренному вопросу: кто мы есть и на каком историческом перегоне нахо­димся? Мыслимо ли создать цельную концепцию искомого нового качества, можно ли извлечь должные уроки из прошлого, если руководство партии не наберется духу по-настоящему размеже­ваться со сталинизмом? По-настоящему, значит, вскрыв не одни следствия, но и причины дефор­маций советской системы, а затем ее изведения.

Чем был сталинизм? Тоталитаризмом, деспотией, тиранией. Сыщется еще с полдюжины эпитетов, чтобы обрисовать способы и порядок правления диктатора. И против них ничего не возразишь. Однако эпитеты часто выступают как метод укло­нения от занятия позиции по существу.

Какую социально-экономическую формацию являл собой Советский Союз при Сталине? Какой общественный строй существовал в стране, какой способ производства господствовал в экономике, что составляло ядро сталинской идеологии? Если уничтожение миллионов невинных жертв, извра­щение до неузнаваемости принципов народовла­стия, самой философии социализма, подмена пос­ледней набором популистских клише, софизмов и банальностей не могли изменить природы совет­ского общества, она будто и под пятой Сталина оставалась социалистической, то надо бы серьез­но усомниться в здравом рассудке или честности политиков, которые подобный бред преподноси­ли и преподносят.

Меня крайне беспокоило и озадачивало, что за внутренние тормоза срабатывали в М. Горбачеве, когда он ставился перед необходимостью сказать правду, всю правду и только правду о советском диктаторе, которому сыщется не много аналогов в почти истекших двух тысячелетиях? В отличие от Н. Хрущева, он к его злодеяниям непричастен. Ми­лостями Сталина, как было с Л. Брежневым, не жа­лован. Страшился «консервативного» партаппара­та? Вышел бы с антисталинской платформой перед непартийной аудиторией. В том же Ленинграде, не однажды на себе узнавшем тяжесть сталинского гне­ва и его карающей десницы.

Обращение к гражданскому обществу было бы логичным. Партия устами Н. Хрущева формально расквиталась со своим первым генеральным секре­тарем-магистром. До Сталина — конструктора го­сударственного устройства, антипода любому виду демократии, — однако, не дотянулись. Под него были подлажены, пригнаны все структуры не толь­ко в партии, но и в государстве. Личное всевластие после Сталина варьировалось в зависимости от спе­цифики характера ее обладателя. Оно не было бук­вальным слепком со сталинской тирании. Тем не менее вплоть до М. Горбачева режим оставался ав­торитарным.

Конференция демонтировала часть конструкции, подпиравшей верховного правителя. Последний внешне стал даже могущественней, чем Сталин или Хрущев, которые легально не выступали в ка­честве глав государства. Здесь М. Горбачев, соб­ственно, и поставил сам себе капкан.

Авторитарный режим без несущей его пирами­ды? Такое противоречие не в природе вещей. Вой­дя в клинч с партийным активом, с республиканс­кими лидерами, с парламентом СССР, М. Горбачев очутился в блестящей изоляции. Уделом стала зави­симость от тех, кто видел в нем полезное орудие, но уже для собственных целей.

Согласно древнему поверью, человек пресыща­ется всем, чего у него и вокруг него в изобилии. Всем, кроме власти. Наш пример учит, что избы­ток власти — не к добру также для ее носителя. И это тем скорее дает себя знать, чем хуже влас­титель распоряжается присвоенной им властью.

Глава V. О ПОЛЬЗЕ ДИАЛОГОВ С САМИМ СОБОЙ

Покидая парадную сцену, наши перестройщики утешали себя и уверяли других: реалии оказались мрачнее их исходных представлений о состоянии советского общества вообще и экономики в осо­бенности. Больному терапия помочь, не могла, а хвататься за хирургический инструментарий поос­тереглись: слишком неопределенным представлял­ся исход радикального вмешательства.