Валентин Фалин - Конфликты в Кремле. Сумерки богов по-русски
Это зависело от того, кто проявит больше решительности и упорства, станет меньше разводить бесплодных церемоний. Короче, на успех мог рассчитывать тот, кто захватит инициативу в борьбе за общественное мнение. М. Горбачев не был в заведомо проигрышном положении. Просто требовалась другая тактика, готовность опереться на правду и факты как эффективное противоядие популизму.
Посылаю М. Горбачеву несколько записок[11]. По форме — это тезисы к его докладу на XIX конференции или — на выбор — к выступлению на пленуме ЦК перед открытием партфорума. В действительности не только эвентуальным слушателям, но и в первую очередь генсекретарю я напоминал, что неискренность в политике — зло, что разрыв между словом и делом — беда, что полуперестройка, полудемократия, полугласность не нужны так же, как полуправда, полугуманизм, полусоциализм.
«Ни при каких обстоятельствах нельзя на смену одним догмам тащить другие — осовремененные, прихорошенные, округлые, но тоже догмы. Ни в большом, ни в малом мы не можем допустить противопоставления социализма и демократии, к чему нас толкают приверженцы «золотой середины», приговаривая — хоть какой-никакой социализм при нас и как бы чего не вышло, если будем рисковать».
«Вдумайтесь, — читаем дальше в записке от 14 апреля 1988 года, — зарубежные наши недруги пророчествуют — ничего с перестройкой не выйдет, пока не отречетесь от социализма. Доморощенные «скептики» наводят тень с другого конца. А итог схожий. Знаете что — они не очень-то неправы, если предположить, будто социализма без культа и культиков, без презумпции всеобщей виновности и неладов со здравым смыслом быть не может».
«Превращать навязанную нам форму правления в способ существования — в тот самый «реальный социализм» — негоже. Это значило бы обкрадывать марксизм-ленинизм, низводить его до еще одного политического театра, коими в изобилии отмечен наш XX век...
У К. Маркса, совсем молодого, между прочим, есть изумительная по глубине мысль: «Отнимите... общественную власть от вещей, и вы должны будете дать эту власть (одним) лицам над (другими) лицами!..» Удивительно емко и прозорливо. Создайте человеку условия, делающие его человеком, и вы получите личность...
Могут ли нас удовлетворить достижения прошлых десятилетий и безразлична ли нам цена, которая за них заплачена? Достойно ли уходить от неудобных и тяжелых вопросов, прикрывая срам так называемыми «историческими реликвиями»? Социализм — не реликварий, и никакие «высшие соображения» не оправдывают низостей и преступлений. Ничто в мировоззрении социализма не предполагает вождизма, принижения роли масс, стирания индивидуальности человека. Не приняв это за политический и нравственный императив, мы не оградим себя должным образом от культистских рецидивов в будущем».
Апрельская записка кончалась так: «...Перестройка входит в решающую фазу размежевания с прошлым. Не на словах, которые могут толковаться по-разному. На деле, которое не поддается переиначиванию. В этот момент истины все встает на свои места, спадают маски. Каждый свидетельствует сам, что он стоит и за что стойт».
Пару недель спустя я направил М. Горбачеву записку с тезисами по внешней политике. Звонок А. Яковлева, который извещал меня о желании генерального получить лапидарно сформулированные мысли на сей счет, особого энтузиазма не вызвал, поскольку никакого отклика на предыдущий труд не было. Но поручение есть поручение, деваться некуда.
В пять страниц (см. приложение 10) уместилась приличная толика крамолы:
«На каком-то этапе наше общество порвало с системным подходом при анализе процессов и вернулось к собирательству до кучи, к пресловутому валу и бездонному равнодушию с их неизбежными следствиями — утратой позитивной цели, смешением действительно важного и третьестепенного, притуплением чувства не только возможной выгоды, но и реальной опасности...
Кризис нашей политики в конце 70-х — начале 80-х гг. в какой-то мере закономерен. Это была сугубо утилитарная и во многом догматическая политика, завязанная на девять десятых, если не больше, на сотрудничество с США и тем поставившая себя в зависимость от Вашингтона. Это была, далее, политика, дошедшая в волюнтаризме до крайней черты, ибо игнорировала воздействие конфронтации, особенно обременительной для советского общества как экономически менее развитого и географически более уязвимого, на жизненные условия народа, на наше социальное развитие. Это была, наконец, в чем-то авантюристическая политика, поскольку она руководствовалась не реалиями, а абстрактными видениями, обрекавшими капитализм на неотвратимый упадок и социализм на неизбежное торжество».
Судить, что из нелестного отзыва о едва истекшем прошлом пересекалось с настоящим, оставлялось заказчику. Равно как и о призыве «выкурить сторонников силы из их прибежищ, сорвать с них одежды, показать, что милитаризм тянет жизненные соки общества, чтобы воспроизводить себя и себе подобных. Милитаризм пуще всего боится гласности и яркого света. Его питательная почва — недоверие, напряженность, трения, не знания, а мифы». Ни намека, что стрелы пускаются в апологетов силы и милитаризм только чужестранного происхождения.
О самой конференции распространяться не собираюсь. Шла она нервозно, с подъемами и спадами. Генеральный секретарь пребывал не в лучшей форме. Реплики, которыми он сыпал, не впечатляли. На просьбы делегатов пояснить, как сочетаются передача партией власти Советам и соединение постов региональных партийных и советских руководителей в одном лице, вразумительных комментариев не следовало. Тем не менее резолюции об изменении политической системы были благополучно проведены — решения, без сомнений, капитального свойства.
Затея расправиться на конференции с Б. Ельциным провалилась. Он вышел из этой переделки с привесом в очках и укрепившейся уверенностью, что в противоборстве с М. Горбачевым в состоянии круто повысить ставки.
Но тот факт, что конференция не пошла за ним в «деле» Б. Ельцина, а намечалось, сложись все гладко, вывести возмутителя спокойствия из состава ЦК и даже отлучить его от партии, М. Горбачев воспринял как пощечину. По арифметике генсека, чуть ли не половина делегатов была настроена по отношению лично к нему предвзято или враждебно. А тут еще масла в огонь подлил
Е. Лигачев, давший прозрачно понять, что на М. Горбачеве свет клином не сходился в апреле 1985 года, не сходится и теперь, в июне 1988 года. Такого сконфуженного М. Горбачева мне не доводилось наблюдать до августа 1991 года.
Не берусь говорить за других, но у меня остался от конференции тягостный осадок. Особых поводов киснуть не было, если пренебречь наскоками Е. Лигачева также на меня как издателя «Московских новостей» и главного редактора этой газеты Е. Яковлева, приурочившего публикацию скандального репортажа о «партийных привилегиях» ко дню открытия партфорума. Вроде бы имелись основания ощущать некое удовлетворение в связи с решением о средствах массовой информации (в составлении соответствующей резолюции я принимал непосредственное участие), утверждавшим свободу мнения в прессе как норму. Это позволяло с еще меньшими оглядками заниматься тем, что покрывалось широкой формулой «гласность».
Тревога за страну, что свербила мою душу, получила подпитку. Можно ли пускаться в дальнее плавание, когда среди команды, даже на капитанском мостике, склока? Быть пустым хлопотам, если политики, принявшие штурвал, четвертый год не сговорятся насчет координат порта назначения. Пустые хлопоты — еще не худший исход. Ведь бывает и так — старое сносят одни под постройки, которые будут возводить другие.
Тянуть лямку и молчать, будто ты ничего не замечаешь или заранее на все согласен, лишь бы самого не трогали? Не могу. Беру перо и в один присест строчу генеральному секретарю послание:
«Уважаемый Михаил Сергеевич!
Конференция, несомненно, Ваш стратегический успех. И каждый, кто болеет за перестройку, вправе Вас поздравить.
Любой стратегический успех, однако, предполагает дальнейшее развитие. Оно же, в свою очередь, зависит от расстановки сил, от взаимодействия всех составных сложнейших политических и социально-экономических уравнений, от адекватности программы-задания искомой истине, от приоритетов. Если оценивать четыре дня под этим углом зрения, то у меня конференция оставила смешанные чувства и многозначные мысли.
