Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне - Петер Хандке
Особенно многообещающими, по опыту, были поселки вдоль магистралей, слишком протяженные, чтобы называться деревнями, но без обычного для городов центра, в стороне от туристических потоков, на равнинах, без озер поблизости (а если была река, то далеко от поселка и большую часть года пересохшая), населенные удивительно многочисленными приезжими, иностранными рабочими и/или солдатами (гарнизонными), и даже там следы джукбокса невозможно было обнаружить ни в центре, зачастую отмеченном лишь большой лужей, ни на окраине (там или еще дальше, на автостраде, была в лучшем случае дискотека), но можно было найти где-то посередине, чаще всего у казарм, у вокзала, в барах на автозаправках или в отдельно стоящих закусочных у канала (конечно, и в сомнительных районах, у черта на рогах, в самых безликих кварталах). Одну такую выставку джукбоксов, если не считать места его рождения, он нашел на Фриулийской низменности, в городе Казарса, к названию которого в честь местного сорта винограда добавлялось «делла Делиция»[23]. Из прелестной, богатой и очищенной от джукбоксов столицы провинции Удине он приехал летним вечером сюда, «за Тальяменто»[24], ради нескольких слов из стихотворения Пазолини, который провел в этом городке часть юности и позже бранил римские джукбоксы вместе с игровыми автоматами как американское продолжение войны другими средствами: «В отчаянной пустоте Казарсы»[25]. После попытки прогуляться по городским окраинам он вернулся, быстро прервав экскурсию из-за автомобильного движения на всех выездах, обошел наугад уйму баров, и почти в каждом светился, еще с улицы, джукбокс (у одного, респектабельнее прочих, наверху был видеомагнитофон, откуда щец и звук). И все эти разнообразные старые и новые ящики работали, играли, и не просто фоновую музыку, как обычно, а мощно, громко; они гремели. Был воскресный вечер, и в барах — чем ближе к вокзалу, тем чаще — провожали уезжавших, а новобранцы, большинство из которых, похоже, прибыло поездом из короткого отпуска, проводили там последние часы, перед тем как вернуться к полуночи в расположение. С наступлением сумерек многие компании распадались и посетители сидели поодиночке. Они осаждали «Вурлицер» — копию классической модели с люминесцентными трубками в виде радуги и блуждающими пузырьками, — да так плотно, что автомат лишь поблескивал между телами, а лица и шеи, склоненные над захватом для пластинок, погружались то в синий, то в красный, то в желтый. Улица за их спинами описывала напротив вокзала большую дугу и исчезала в темноте. В привокзальном баре уже мыли пол. Но несколько парней в серо-коричневой форме еще стояли, закинув рюкзаки на плечо, у джукбокса — модель, судя по неону, была новой, угловатой, из светлого металла — каждый сам по себе и в то же время будто в боевом порядке перед вожделенным предметом, еще ярче сверкавшим над влажным кафельным полом в опустевшем помещении со сдвинутыми к стене столами и стульями. Один солдат отступал перед половой тряпкой, глаза его, широко открытые, не мигая, не отрываясь, смотрели в одном направлении; другой медлил, повернув голову, уже на пороге. Стояла полная луна, стеклянная дверь долго сотрясалась, дребезжала, отбивала ритм проносящегося товарного поезда, который на время закрывал вид кукурузных полей; за барной стойкой — молодая женщина с правильными, благородными чертами лица и щербинкой между зубов.
Но теперь, в испанских городах, чутье постоянно подводило его. Даже в барах бедных кварталов, за кучами мусора, в тупике, разве что с намеком на освещение, которое манило издалека и заставляло ускорить шаг, он не нашел ни одного хотя бы остывшего следа разыскиваемого им предмета, даже в виде светлого силуэта на закопченной стене. Музыка — он мог и ошибиться — лилась из радио, кассетников или из проигрывателя пластинок. Испанские бары, а их, казалось, в каждом городе развелось так много, как нигде в мире, все были или слишком новыми для такой допотопной вещи (и для нее явно недоставало места), или слишком старыми, даже те, что предназначались для стариков, которые просиживали там часами, с серьезным видом играя в карты или в одиночестве подперев руками голову. Он решил, что джукбокс в период своего расцвета в мире был запрещен диктатурой, а потом уже не пользовался спросом. Но в результате тщетных поисков, доставлявших ему некоторое удовольствие своей бесплодностью, он обнаружил немало особых уголков, отличавших столь, казалось бы, похожие города.
Вернувшись из Сарагосы в Сорию, чью восточную часть он так и не увидел, поскольку ехать пришлось ночью по железной дороге, проходившей вдалеке от шоссе, он нуждался в пространстве для работы над эссе; ему хотелось начать на следующий же день. Наверху, на одном из двух холмов, или внизу, в центре города? Наверху, за городом, он чувствовал бы себя, вероятно, слишком уединенно, а в гуще домов и улиц — слишком стесненно. Номер, выходящий во внутренний двор, наводил бы тоску, с видом на площадь чересчур отвлекал бы, с окнами на север был бы слишком темным, в номере с окнами на юг блеск бумаги на солнце ослеплял бы, на голом холме постоянно дул бы ветер, на лесистом постоянно лаяли бы собаки гуляющих, в пансионе — он изучил все до единого — слишком близко жили бы соседи, в гостиницах — их он тоже все обошел — зимой он чувствовал бы себя слишком одиноко для работы. Для начала он на одну ночь остановился в гостинице на голом холме. Дорога наверх заканчивалась перед каменным домом на глинистой площадке; пешеходная тропа в город — он прошелся по ней сразу — вела через заросшую мхом и чертополохом пустошь, затем мимо фасада собора Санто-Доминго, который впечатлял одним своим присутствием, и под конец — на небольшие площади, обрамленные платанами, на которых еще уцелели листья, мерцавшие наподобие звезд в черном ночном небе. Но комната наверху ему понравилась: не слишком узкая и не слишком широкая — когда места было чересчур много, он чувствовал себя не в своей тарелке. Город был не слишком близко и не слишком далеко, но и не слишком глубоко в низине, виднелся в окне с не слишком толстыми стеклами, но и не слишком мелким
