Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне - Петер Хандке

переплетом, к которому он сразу передвинул стоявший у зеркала стол, пусть и крохотный, но достаточного размера, чтобы поместился лист бумаги, карандаши и ластик. Здесь было легко; на ближайшее время это станет его местом. Когда наступило утро, он посидел за столом в определенные часы, при освещении и температуре, что будут сопровождать написание эссе. Помещение оказалось слишком шумным (он не мог не знать, что шум в так называемой спокойной обстановке, «в полной тишине», когда он не присутствует постоянно, а возникает неожиданно, куда опаснее, чем грохочущая улица: радио, смех, эхо, звук отодвинутого стула, стук, шипение, и в довершение звуки снаружи и внутри дома, из коридоров, соседних комнат, от потолка, — все это отвлекает пишущего, образ от него ускользает, а без него умолкает и речь). Но странно, что соседняя комната была не только слишком холодной для многочасовых бдений за столом (разве он не знал, что только отели премиум-класса обогреваются круглые сутки; да и если письмо шло хорошо, он невольно дышал так, что не мерз), но и слишком тихой, будто стены означали только изоляцию, а чувство свободы давалось только снаружи, на природе; и как сейчас, в декабре, впустить эту особую тишину? В третьей комнате стояли две кровати — для одного слишком. В четвертой была только одна дверь, слишком мало… Он выучил, как будет «слишком» по-испански — длинное слово demasiado. Не из «характеров», или типов, Теофраста был тот «недовольный тем, что имеет», который после поцелуя возлюбленной спрашивает себя, любит ли она его всей душой, и злится на Зевса не потому, что тот насылает дождь, но потому, что насылает его слишком поздно, а найдя на дороге кошелек, произносит: «Но клад я так и не нашел»? Еще вспомнился ему стишок о человеке, которому везде было не по нраву:

Жил-был на свете привереда,

Он был ужасный непоседа.

Ему стал слишком тесен дом —

Решил он жить в лесу густом.

Лес слишком темным оказался,

И он на гору перебрался.

Жить на горе боялся он

И тут же переехал в Бонн.

Бонн слишком многолюдным был,

И замок он себе купил.

Но замок слишком был большой,

И возвратился он домой.

Ему стал слишком тесен дом…

Не стало ли и ему везде не по нраву? Не было ли ему всегда по нраву, например, в тех местах, которые он выбирал для писательства или где хотя бы стоял джукбокс (но не в частных домах!)? Значит, он чувствовал себя на месте только там, где с самого начала было ясно, что задержаться надолго будет невозможно?

В конце концов он снял первую попавшуюся комнату, она была отличной; какой бы вызов ни бросила ему судьба — он принял бы его. «Кто победит — шум или мы?» Он наточил в открытое окно связку карандашей — и тех, что накупил за годы путешествий, и еще довольно много немецких: каким коротким стал один с того января, в Эдинбурге — неужели это было так давно? Разлетаясь на ветру, завитки стружки смешивались с хлопьями пепла от костра, внизу, у двери в кухню, которая выходила прямо на каменистую пустошь, поросшую чертополохом и мхом, ученик повара чистил ножом длиной с руку целый штабель еще более длинных рыбин, чья чешуя блестела и сверкала на свежем воздухе. «Хороший знак?» Однако писать было уже поздно. Привыкший затягивать, он вздохнул с облегчением и использовал отсрочку для прогулки по пустоши, чтобы опробовать пару маршрутов на предмет свойств почвы — она оказалась ни твердой, ни мягкой — и атмосферных условий: порывов западного ветра не было, но и безветренной ее назвать было нельзя.

И тут кое-что произошло. Загоревшись идеей, внезапной и ясной, написать эссе о джукбоксе, он представлял его себе в виде диалога на сцене. Джукбокс, при всем своем значении для единиц, уже был для большинства чем-то совершенно оторванным от жизни, поэтому один актер, представитель публики, должен был выступать как вопрошающий, а второй как знаток; и в противоположность платоновским диалогам, где задающий вопросы Сократ втайне знает намного больше, чем его, по крайней мере поначалу, раздувшийся от готовых суждений собеседник, должно было выйти так, что именно благодаря вопросам публики знаток в конце концов осознавал бы значение этого реквизита в пьесе его жизни. Со временем идея сценического диалога была отброшена, и эссе представилось ему в виде бессвязного сочетания различных форм письма, что, казалось бы, соответствовало — неравномерности? аритмичности? — истории его отношений с джукбоксом и воспоминаний о нем: моментальные картины должны были меняться в ходе начинающегося издалека, а потом внезапно прерывающегося повествования; за краткими тезисами следовал бы подробный репортаж об отдельном музыкальном автомате и месте, где он был обнаружен; от блока заметок совершался бы, без перехода, прыжок к цитате, которая, снова без перехода, без гармоничной увязки, возможно, уступала бы место монотонному перечислению названий песен и имен исполнителей в меню какой-нибудь особенной находки — при этом он и дальше видел в качестве основной связующей формы периодически возвращающуюся игру в вопрос-ответ в сочетании с фрагментарными кинокадрами, построенными вокруг того или иного джукбокса, от которого всевозможные события или картины расходились бы кругами, достигающими то другой страны, то самшитового дерева в конце перрона. Он надеялся закончить эссе «Балладой о джукбоксе», так сказать «закругляющим», музыкальным текстом, разумеется, если после скачкообразной смены картин этот текст был бы уместен. Казалось, такая манера письма соответствовала не только необычному предмету, но и времени. Разве практикуемые в современных книгах эпические формы предыдущих эпох — с их однородностью, жестами заклинания и подчинения (чужих судеб), с их всезнайством и наивным притязанием на всеохватность — не производили на него впечатление чистого жеманства? Разнообразные степени приближения, причем в «пропускающих» формах, вместо обычных «удерживающих» — вот то, чего сейчас, в силу его напряженного, дающего ощущение единства опыта взаимодействия с вещами, он ждал от книг: сохранять дистанцию; огибать; очерчивать; обхаживать — обеспечивать вещи прикрытие со всех сторон. И когда он бесцельно бродил по пустоши, это задало совсем другой ритм, не переменчивый, скачущий, а неуклонный, размеренный и, главное, не кружащий и обводящий, но прямолинейно и абсолютно серьезно двигающийся in medias res: ритм повествования. Сначала он лишь переживал все встречавшееся на пути как звенья повествования; все, что он воспринимал, сразу же рассказывалось в нем; мгновения настоящего свершались в форме прошедшего времени, но совсем не так,