Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне - Петер Хандке
Во сне являлись сотни образов. Некий генерал, он же переводчик Шекспира, застрелился, скорбя о состоянии мира. Заяц пересекал поле, утка плыла вниз по реке. Ребенок бесследно исчезал на глазах у всех. Жители деревни, судя по услышанному, умирали каждый час, и священник успевал служить только на похоронах. (О речи и слухе в снах: никто ничего не говорил и не слышал, все просто беззвучно переносилось по воздуху.) Дедушкина кровь из носа пахла мокрой собачьей шерстью. Другого ребенка звали Дух. Кто-то провозглашал, на сей раз во всеуслышание, важность слуха в наше время.
На следующий день — все еще лил дождь, и, если верить газете, Сория по-прежнему была самой холодной провинцией Испании — он отправился на прощальную прогулку по городу. Неожиданно для себя он оказался перед фасадом собора Санто-Доминго, чей возраст выдавали размеры и светлые, местами обточенные ветром камни песчаника. Что же за мощный импульс получал он всегда от романских построек, заставлявший почувствовать их пропорции — плечами, бедрами, подошвами, словно его собственное потаенное тело? Да, именно телесность была ощущением, с которым он как можно медленнее, по дуге, направлялся сейчас к сводам этой церкви в форме амбара. Уже в первое мгновение при виде тонкого членения поверхностей, врезанных в них полукруглых арок и узких фигур на память ему пришло выражение Борхеса «братство Прекрасного», но его охватил страх слиться со всем этим, и он решил отложить отъезд куда бы то ни было до вечера и, прежде чем дневной свет на скульптурах изменится, еще раз заглянуть сюда. Для начала он отыскивал лишь вариации в полюбившихся ему с первого взгляда группах. А вариации были (долго искать не пришлось), как всегда в романской скульптуре, и снова они показались ему тайными приметами места. Здесь эти приметы обнаруживались повсюду, куда ни глянь: заботливо склоненный Бог Отец, помогающий подняться только что сотворенному Адаму; в одном месте почти плоское, на других изображениях волнистое покрывало, под которым спят волхвы; лист аканта в форме морской раковины, величиной с дерево, возвышающийся позади гробницы, оставленной воскресшим Христом; в полукруге над порталом (в мандорле — улыбающийся Отец с улыбающимся, разложившим на коленях толстую каменную книгу Сыном) — звери, символы евангелистов, сидящие не на земле, а на коленях у ангелов, и не только лев и телец, будто только что родившиеся, но даже могучий орел… Спешно покидая площадь, он бросил взгляд через плечо и увидел резной короб — тем отчетливее было видно, что он внутри почти пустой, — стоящий, по выражению Карла Валентина[20], «на воле»: широкая и низкая постройка, с небом над ней (все жилые дома вокруг были выше), производила впечатление идеала, несмотря на проезжавшие мимо с ревом грузовики; совершенно непохожая на оцепеневшие фасады вокруг, она именно в своем покое казалась музыкальной шкатулкой — она играла. У него возникла мысль, что тогда, восемь веков назад, во всяком случае в Европе, в эпоху единой формы, человеческая история, как частная, так и всеобщая, чудесным образом прояснилась. Или то была всего лишь иллюзия, созданная всепроникающей формой (а не просто стилем)? Но как сложилась эта царственная и вместе с тем детская, понятная форма?
Сория, при свете дня это было особенно заметно, лежала между двумя холмами, лесистым и голым, в долине, спускавшейся к Дуэро; река текла мимо редких домов на краю города; на другом берегу — длинная полоса скалистой местности. Туда вел каменный мост, с которого начиналась дорога на Сарагосу. Путешественник сосчитал арки моста. Подул легкий ветер, неслись облака. Между голыми тополями пес с радостным возбуждением гонялся за разметавшейся листвой. Тростник лежал в темной воде, торчала лишь пара макушек. Иностранец — чужак? — принятый местностью, взял направление, противоположное знаменитому променаду поэта Антонио Мачадо, и пошел вверх по реке тропинкой, пересеченной корнями сосен. Тишина; дуновение ветра у висков (он на минуту представил, как некая фирма создает для этих частей лица специальную эссенцию, чтобы кожа была чувствительна к малейшему движению воздуха: воплощенное — как бы это назвать? — сейчас).
Покинув безлюдный простор, он зашел выпить кофе в прибрежный бар «Rio», с юношей-цыганом за стойкой. Пара пенсионеров, jubilados, с оживленным интересом смотрели утренние передачи по телевизору. От непрекращающегося скоростного движения за окном стаканы и чашки дрожали в руках посетителей. В углу примостилась едва доходящая до колен цилиндрическая подновленная печка, с вертикальными бороздками, орнаментом, напоминающим морского гребешка; из отверстия внизу шел жар от пламени. От кафельного пола поднимался запах насыпанных с утра свежих опилок.
Выйдя на улицу и поднимаясь на холм, он прошел мимо бузины с толстым стволом, короткие светлые ветви образовали мириады переплетавшихся и наползавших друг на друга арок. Дело не в суеверии: даже без таких образов и знаков он остался бы в Сории и, как и планировал, принялся бы за эссе. Между тем он хотел вместить как можно больше рассветов и вечеров в этом маленьком, легко обозримом городе. «Нет, не уеду, пока не закончу!» В Сории он мог бы наблюдать, как парят в воздухе последние листья платана. К тому же, сейчас в здешнем ландшафте воцарился тот темно-прозрачный, как бы струящийся из земли свет, который с давних пор всегда придавал ему сил уйти в тень и писать, писать, писать — без предмета или о чем-нибудь
