Камерные репортажи и житейские притчи - Ева Михайловна Меркачёва
— А что делали, когда болели? — не унимались гости.
— Болел я стабильно раз в год. Ничего не делал. На ногах переносил. Лекарств не было.
— А мылись как?
— В лужах, изредка — в Москва-реке. Одежду находил на помойке — голым не ходил.
— С бездомными общались?
— Нет, вообще ни с кем, кроме собатей. К людям я не выходил, даже к бомжам, да они мною и не интересовались. Моё окружение меня на тот момент устраивало. Это была настоящая семья, хотя вам сложно понять будет…
Вылезал ночью на поиски еды. Одичал, наверное. Разговаривать по-человечески не умел. Лаял. Обнюхивал. Я до сих пор могу так же бегать, как они. Все повадки знаю. Понимание их осталось до сих пор. Они в основном все жестами и мордами разговаривают. Я не знаю, как вам объяснить… Это, наверное, нельзя сделать человеческим языком. Вот собатя голову вниз опустила, немножко наклонилась — и я понимаю, что она чувствует и хочет передать.
Отловили меня полицейские в 2003 году. Я сопротивлялся, за палец укусил одного… Собатей очень сильно постреляли. Попробуйте щенка вытащить из стаи — что будет? Она бросится на защиту. Вот и за меня все вступились. Погибли, наверное…
Тимур вздрогнул. На глазах слёзы. Видно было, что до сих пор переживает за свою собачью семью.
— Убежали они, скорее всего! — попытались его обнадёжить гости.
— Не знаю. Я, когда попал в пятнадцать лет в приют на улице Народного ополчения, убегал оттуда. И бродил по местам, где жил с собатями. Мой дом там остался. Со-батей я не нашел.
Глаза Тимура наполнились слезами. В свои 28 лет он выглядел максимум на 18, а вёл себя и вовсе, как восьмилетка. Слёз не стеснялся, утаивать что-либо не умел. По-детски доверял отцу-тюремщику: возвращаться к прежней жизни ему нельзя, а вдруг и вправду эти гости-правозащитники помогут на воле? Тогда им нужно знать правду. Всю до капельки.
— У меня была любимая собатя, — тихо продолжил Тимур, — дворняга. У неё лицо, ну морда, такая красивая — бело-рыже-чёрная. Она меня любила. И я был привязан к ней. Имя ей не успел дать. Я и своего имени не знал.
— Вы читали книгу про Маугли?
— Нет. А что там?
— Там волки приняли ребёнка в стаю.
— Я смотрел по телевизору, как обезьяны вырастили ребенка, он взрослым уже ползал по лианам. Только его поймали в двадцать лет, а мне было тринадцать. Я побывал во многих разных учреждениях, прежде чем на улицу Народного ополчения попал. Перебрасывали из одного приюта в другой, потому что тётя живёт во Владимирской области, в Вязниках. Отправили из Москвы туда, в местный приют, надеялись, что она заберёт. Может, не знали, что со мной таким делать — я же не разговаривал и вообще вести себя по-человечески не мог. У неё не получилось забрать, и из Вязников меня перекинули в Орехово-Зуево. Потом во Владимир — там временно сирот содержат, собирают все документы и развозят по другим учреждениям. Оттуда уже привезли обратно в Москву. Говорить я начал во Владимире. Стал с людьми дружить. Брат названый из детского дома есть, мы с ним всё время поддерживаем связь. Он сейчас мне помогает.
Больше всего я развился как человек в приюте «Хорошёво-Мневники». Там были хорошие воспитали. Одна меня истории учила, я стал понимать, что на земле происходило и почему люди стали людьми. Но писать и читать не научился.
Получил как сирота однокомнатную квартиру в Москве. Приехали какие-то бандиты, хотели её отобрать. «Подписывай документы, а то проблемы будут», — угрожали. Я не соглашался. Потом отстали. Устроился работать сборщиком мебели. Женился, два сына у меня. Но не сложилось… Собати из моей стаи снятся до сих пор. Вспоминаю ту жизнь. Главное — э то семья. Это единственное, за что нужно бороться.
Тимур грустнеет. Начальник колонии-поселения рассказывает анекдот, чтобы разрядить обстановку. «Как определить, кто вас больше любит — жена или собака? Закройте обеих на ночь в гараже, а наутро увидите, кто больше вам будет радоваться».
Тимур попытался улыбнуться, но получилось как-то криво.
— Ну, расскажи, как за решётку-то попал, — меняет тему начальник.
— Зарплату не платили целый месяц. Вот я и забрал с работы шуроповёрт, заложил его в ломбард. Когда выяснилось, я при полицейских выплатил ущерб. Но всё равно осудили в Преображенском суде, дали два года и четыре месяца колонии-поселения. Это, думаю, потому, что были ещё старые дела — условный срок за побои. Тогда вот как вышло-то. Пришёл с работы, а там жена с мужиком. Сломал ему лобовую кость. А её отвёл к родителям, сказал: «Забирайте». Так и не стало семьи… Но у меня есть две собати — немецкая овчарка и хаски. Сейчас они в деревне у знакомых. Освобожусь и заберу. Они ждут. И сыновья ждут.
— У меня вопрос, — одна из гостий пристально смотрит на парня. — Живёт по соседству собака, она почти пятнадцать лет лает только на одного человека — вот почему? По слухам, потому что он человечину пробовал…
— Нет, не поэтому. Злоба какая-то у него есть. Собати слышат сердцебиение человека и по нему определяют, кто каков. У каждого ведь в голове тараканы свои. У меня тоже.
…Правозащитники уходили, решив, что непременно хоть чем-нибудь помогут Тимуру. Вот только чем? Слова напутствия ему пытались подобрать: дескать, жизнь в человеческом обществе отличается от жизни в стае. Хотя, оговаривались про себя: законы и там, и там могут быть волчьи, и не так однозначен подчас ответ на вопрос, в ком на самом деле больше человеческого — в людях или в собаках.
Тимур вскоре освободился, забрал, как и обещал, двух своих собак — они его дождались. Квартиру парню помогли вернуть, но он её всё равно вскоре продал: поселился в деревне, устроился в местный цех столяром. А по ночам читал «Маугли»…
Смотритель кладбища
Кучерявая Ирочка была прехорошенькой или, как говорили взрослые, сладкой. Какое бы выражение ни принимало её личико, выходило само очарование. А на фото как получалась — просто картинка! Мама дочкиной красотой очень гордилась — ведя её за ручку по улице, будто всем своим
