Камерные репортажи и житейские притчи - Ева Михайловна Меркачёва
Она дошла первой, но сильных эмоций по этому поводу не испытала. Будто поставила ещё одну галочку. Молодец, сделала. Посмотрела вниз, где тащились её товарищи. Испытала едва ли не физическую неприязнь — как можно быть такими слабыми? Как можно так медленно и некрасиво карабкаться? И сколько же придётся ждать их тут, наверху?
От нечего делать Юля стала рассматривать с высоты своих отставших попутчиков. Вот двое идут, держась за руки. А вон те шагают группой, всё время болтают и смеются. Хм, кто-то оборачивается к тянущимся в самом хвосте, спрашивает, не помочь ли, и, похоже, решает к ним спуститься — безумие!
Машка то и дело останавливается: смотрит вниз, а потом воздевает руки к небу. Молится, что ли? И чем она восторгается? А Гриша беспрестанно достаёт айфон, фотографирует. Не видно, кто из самых отставших раз за разом наклоняется. Камни собирает? Или горные цветы? Лёшка устроил привал для трёх девчонок: сели на камень, пьют травяной чай из его термоса (стоило такую тяжесть тащить с собой?).
«Эй, вы, давайте сюда скорее, вы ближе всех ко мне!» Смеются, не хотят торопиться…
И вот тут Юля внезапно ощутила, как её душат слёзы, и впервые не захотела их сдерживать. Осенила догадка: все эти люди не просто поднимались на горный пик, они — жили.
Почему же она так не могла? Куда спешила, чего пыталась достичь? Не чемпионат же это — просто поход!
Захотелось жить тоже. Броситься к тем, отставшим, болтать и обниматься, пить чай, тащить самых ленивых, разглядывать облака под ногами, испытывать боль и радость, страх и восторг.
Да, захотелось жить. Она пробежалась мысленно по своему прошлому и поняла, что жизнь, в сущности, утекала сквозь пальцы. Что разучилась радоваться победам, что в «достигаторстве» потеряла и какие бы то ни было смыслы, и саму себя.
Именно в это мгновение она ощутила, что стала иной. Живой. Что знает, как жить не откладывая, прямо здесь и сейчас.
Перед ней возникло на миг предвкушаемое будущее, слилось с настоящим и исцелило прошлое. Юля легла на землю, теребила в пальцах горный цветок, следила взглядом за парящим в вышине орлом, говорила с собой и с Богом. Она больше не ждала спутников и вообще ничего не ждала.
Она жила!
Лётный день
Алексей Павлович был большим чиновником и вообще человеком во всех отношениях успешным. Власть ценила его за дипломатичность, сочетание умеренного консерватизма и креативности. В числе прочего в сфере ответственности чиновника была тема заключённых. Он её не очень любил, невольно морщился при упоминании тюрьмы, которая представлялась чем-то грязным, тёмным. Волновало его, что не все заключённые, как докладывала ФСИН[6], были готовы нести заслуженное (в ошибки следствия и суда он не верил) наказание, так сказать, без страха и упрёка.
И вот однажды придумал Алексей Павлович интересную воспитательную меру: осуждённым, которые оказались в карцере за плохое поведение, сократить пайку или вообще кормить не каждый день. А то, рассуждал он, это какое же наказание, если ешь от пуза.
От пуза, прямо скажем, никто не ел — на питание каждого осуждённого выделялось примерно 70 рублей в день. Даже в любимой правительственной столовой, где всё по советским ценам, за эти деньги можно было купить разве что порцию гречки, компот и булочку. Но в тюремном ведомстве как-то умудрялись делать на эти рубли завтрак, обед и ужин для заключённого. Не всегда получалось съедобно, но сидельцы не умирали от голода, благодаря передачкам, посылкам и заказам в тюремном ларьке или интернет-магазине. Впрочем, все эти «опции» в штрафном изоляторе — ШИЗО — недоступны.
Алексей Павлович никогда в ШИЗО не был, иначе бы знал: попавшие туда лишаются не только посылок и передач, но и права на звонки, свидания и даже на то, чтобы в течение дня присесть или прилечь в камере (нары пристегиваются во время подъёма к стене и опускаются только после отбоя). Куда уж ещё жёстче?
На очередном совещании Алексей Петрович поручил своим подчиненным проработать идею урезания пайки для нарушителей. В тот день он чувствовал себя неважно: нет, с организмом вроде бы всё в порядке, и даже давление не прыгает, но как-то муторно, тревожно. Не помогли ни крепкий кофе, ни звонок товарищу, ни беговая дорожка в комнате отдыха при его министерском кабинете. И тут он вспомнил о бабушке Зое…
Зоя Петровна была бабушкой по маминой линии. Маленькая, тоненькая, как свечка, с глубокими глазами и абсолютно белыми волосами, красиво уложенными в пучок. Её муж, дедушка по маминой линии, давно умер. А вот по линии отца, наоборот, остался в живых только дед, Иван Лаврентьевич.
Каждый раз, когда они — бабушка по линии матери и дедушка по линии отца — собирались за одним столом (что случалось нечасто) происходил некий исторический казус. Казалось, что бабушка и дедушка прожили свои жизни в разных странах или в разные времена: для первой репрессии были страшной реальностью, для второго — «придуманным врагами мифом».
Зоя Петровна, по профессии инженер, вместе с мужем провела несколько лет в Степлаге, в казахском посёлке Кенгир. Она помнила тяжёлую лагерную жизнь, добычу руды, холод и расстрелы.
Иван Лаврентьевич всю жизнь просидел на партийных и чиновничьих должностях. Он помнил собрания и обещания выполнить и перевыполнить план, машину «Чайка» и «такую замечательную настоящую жизнь, не то, что сейчас».
Алексей, Алёшенька, как называли его дома, искренне недоумевал, почему бабушка и дед так по-разному рассказывают о прошлом. Это недоумение глубоко личного характера пугало. Ему легче было общаться с дедом — у того всё было просто и ясно: свои и враги, чёрное и белое. Бабушку же внук любил всем сердцем, но жизнь в её рассказах наполнялась столькими оттенками, что казалась сложной, непостижимой. Так ведь и заплутать недолго! И главное — как принять то «трудное прошлое»? Как жить дальше со знанием о преступлениях, которые совершало (а по рассказам бабушки выходило, что так!) советское государство?
Повзрослев, Алексей пытался найти
