Еремей Парнов - Зеркало Урании
Но вряд ли кто может сказать, что они не фантастичны. Конечно, левитация, свободное парение в эфире над цветущей землей у Грина или, положим, у Беляева имеют различное значение. В первом случае это, скорее, символ, потребность и способность души, во втором — фантастическое свойство, результат тех или иных совершенно рациональных манипуляций. Грин — фантаст, а Беляев — научный фантаст. Различные ветви одного литературного течения. Грин создает глубоко символическую и таинственную "Бегущую по волнам", а Беляев — "Голову профессора Доуэля".
В 20-х годах были созданы "Остров Эрендорф" В. Катаева, "Лучи смерти" Н. Карпова, "Тайна сейфа" Л. Никулина, «Иприт» В, Иванова и В. Шкловского, «Антибеллум» и "Лучи жизни" В. Никольского, «Катастрофа» В. Каверина, «Гольфштром» А. Палея и многие другие.
В основном это был фантастический детектив, развертывающийся на широком фоне классовых битв. Лучи смерти или холодное течение приводили мир на грань катастрофы. В напряженной борьбе прогрессивные силы одерживали верх и оружие оборачивалось против тех, кто готов был сокрушить государство рабочих даже ценой гибели планеты.
Это, конечно, упрощенная схема. Но она отлично подходит ко многим произведениям того периода: и к «Месс-Менд», и к «Гольфштрому», и к "Гиперболоиду инженера Гарина". Это направление во многом определило и характер советской фантастики последующего десятилетия.
Традиционная для мировой фантастики тема дуализма научного прогресса тоже была затронута советской фантастикой. Еще в классическом «Франкенштейне» Мери Шелли показала, как научное открытие оборачивается теневой стороной, грозящей людям неисчислимым бедствием. С тех пор эта формула постоянно использовалась фантастами… "Тень и блеск" Джека Лондона, близкая ей по проблематике повесть Уэллса «Человек-невидимка», "Остров доктора Моро" того же Уэллса, "Возвращение со звезд" Лема и "Четвертый ледниковый период" Кобо Абэ — это все различные воплощения "франкенштейновской формулы".
Она же легла и в основу такого романа о вызванной научным открытием катастрофе, как, к примеру, "Аппетит микробов" А. Шишко. Но советский писатель не ограничивается тем, что показывает уничтоженный чудовищной катастрофой Париж. Такая катастрофа является поводом для бунта во французских казармах, который заканчивается свержением буржуазной власти. Здесь налицо как бы смешение жанров советского романа фантастических приключений, о котором уже говорилось, с романом-предупреждением.
Наука переднего края тоже нашла своих выразителей. В интересных романах В. Орловского "Бунт атомов" и "Машина Ужаса" говорится и о цепной ядерной реакции в атмосфере и о машине, излучающей волны ужаса. Потом эту тему подробно разработал А. Беляев в романе "Властелин мира".
Александр Беляев — одна из наиболее крупных фигур в нашей фантастике. Кажется, не было такой научной проблемы, такой буквально носящейся в воздухе идеи, которая бы не привлекла его внимание. Он писал о передаче мысли на расстояние ("Властелин мира"), о космических путешествиях ("Прыжок в ничто"), искусственных спутниках ("Звезда КЭЦ"), проблемах синтетической пищи ("Вечный хлеб"), роковой для фантастов Атлантиде ("Последний человек из Атлантиды"), левитации ("Ариэль"), радио ("Борьба в эфире"), переделке человеческой природы ("Человек-амфибия") и т. д. Его интересовало, что будет, если замедлится скорость света, человеческая индивидуальность перенесется в организм слона, глаза обретут способность видеть электрический ток…
Далеко не все его произведения равноценны. Время во многом опередило самые смелые его прогнозы. Но на лучших книгах Беляева воспитывались поколения советских детей. Его творчество — одна из наиболее заметных вех в развитии советской фантастики. Беляев уступал А. Толстому и в литературном мастерстве и, может быть, в оригинальности идей. Но по широте разработки темы, глубине писательской «эксплуатации» научной выдумки с ним мало кто мог сравниться. Неповторимая муза Александра Грина оказала слабое влияние на советскую научную фантастику. Зато влияние А. Беляева и А. Толстого было колоссальным.
Большое место в фантастике тех лет занимала и утопия. Повесть А. Богданова "Инженер Мэнни", которая значительно уступала по художественному мастерству и оригинальности идей более ранней его "Красной звезде", как уже упоминалось, переносила читателя на Марс, выбранный писателем в качестве социологической модели будущего Земли. Технократический социализм Богданова, построенный в процессе постепенной эволюции, выдвигался им в качестве единственного пути развития.
О каком просветительстве или эволюционизме можно было говорить после штурма Зимнего, иностранной интервенции, жестоких боев гражданской войны?
Участвовавший в разгроме Колчака молодой красный комиссар Вивиан Итин возвращается к своей недописанной повести, начатой еще в 1916 году. Но разве теперь можно писать ее, как в 1916 году? Не только мечта, но и живая действительность диктуют писателю, каким он должен показать общество будущего. Да и сама мечта обрела вдруг четкие грани реального, близкого, научно предвидимого.
"Страна Гонгури" Итина вышла в свет уже в 1922 году. Главный герой ее революционер Гелий засыпает в тюремной камере накануне казни, а просыпается ученым Риэлем в стране Гонгури, где свободные гордые люди живут в огромных дворцах, окруженные творениями искусства и совершеннейшими достижениями науки. Они отправляются в космические экспедиции и проникают в тайны материи. Итин создал развернутую утопическую эпопею, совершил первую в советской фантастике попытку нарисовать мир будущего. Он писал свою книгу в те дни, когда только-только закончилась гражданская война, когда не хватало ни хлеба, ни топлива. Такова участь фантаста, таковы странные законы его творчества. И Эдгар По, и Грин, буквально умирая от голода, писали о прекрасных людях, живущих среди сказочного изобилия.
Но молодой комиссар, с оружием отстоявший свою мечту, не только видел в фитильке коптилки электрическое солнце грядущего мира, он знал, твердо знал, что такое время придет.
Трагический конец повести не воспринимается как личное крушение отдельного человека. Гибель Риэля символизирует тот высокий драматизм, который станет потом характерным для любого серьезного размышления о космических судьбах человечества, о пути его к совершенству, исполненном страданий и героической борьбы (вспомним хотя бы главу "Тибетский опыт" из "Туманности Андромеды").
"Путешествие во сне" — характерный прием фантастики. Еще Апулей использовал его в "Золотом осле", столь пленившем юного Пушкина. Четвертый сон Веры Павловны, межзвездные скитания героя лондоновской "Смирительной рубашки", изощренный дуализм сна и действительности в "Мастере и Маргарите", наконец, простейший вариант сна у Беллами — все это различные вариации одного приема.
Но прием, использованный Итиным, не совсем традиционен. Вспомним, что его герой заснул в камере смертников. Знаменитый русский революционер Николай Морозов, много лет просидевший в Шлиссельбургской крепости, писал, что заключенные по долгу обсуждали между собой различные варианты как бы «нематериального» побега из тюрьмы. Когда, кажется, человеку отрезаны все пути к свободе, он готов хоть мыслью своей проникнуть сквозь тюремные стены. Вот почему сон Гелия нельзя рассматривать только как простейшее средство, выбранное автором для перенесения героя в иной мир. Этот сюжетный ход становится еще и изобразительным средством, он несет самостоятельную эмоциональную окраску. Джек Лондон интуитивно чувствовал это. Ведь его герой тоже «нематериально» бежал из тюрьмы во время страшной пытки смирительной рубашкой.
Простейший прием преодоления временной бездны во сне избирает в своей утопии "Через 1000 лет" и В. Никольский. Здесь даже название указывает на роман Беллами. Но время, естественно, накладывает свой неповторимый отпечаток. Герои Никольского не просто засыпают, они погружаются в анабиоз посредством особого газа, аналогично, скажем, тому, как засыпает герой современного нашего фантаста В. Савченко ("Пробуждение профессора Пинкберна"). Это не случайный штрих. Он довольно многозначителен. Для советской утопии тех лет уже недостаточно традиционно фантастического повода к пространственно-временному переходу, ей нужен научно-фантастический подход, внешне убедительный, «работающий» на создание реального впечатления.
Такова была реакция писателя на бурное развитие советской науки.
В стране создавалась та особая научная атмосфера, без которой теперь немыслим современный мир, Ее чутко улавливали советские фантасты тех лет. Недаром в утопии Я. Окунева "Грядущий мир" предвосхищены города-гиганты, управляемые, говоря современным языком, на основе научной статистики, телевизионная сеть, биоэлектрическое дистанционное управление, гипнопедия.