Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
1932 год. «Я бросила техникум, дом, родной город и уехала в Москву, уехала без оглядки, не думая, ни как, ни даже где я буду жить, твердо зная только одно: чего я хочу в жизни».
Баул фанерный. Книжек связка.Зажатый варежкой билет.Какая добрая завязка!Какой бесхитростный сюжет!Он начат, он написан будет —рассказ, уж раз завязка есть.Рассказ о том, как едут люди,какие и куда, бог весть…Я — автор этого рассказа,Но я ль одна его творец?И каждая верста как фраза…
Заметим две особенности этого сюжета. Одна — на виду. Перед нами — не выезд в определенное место, но начало вечного движения. Скитанье — образ жизни, путь — принцип бытия, «железная дорога» — лейтмотив, железом своим подтверждающий фактуру души, а бесконечностью — ее, души, форму. «Есть в движенье сладость и тревога, станция, внезапный поворот. Жизнь моя — железная дорога, вечное стремление вперед…»
И вторая черта этого порыва, чуть менее очевидная, но свойственная всем великим выразителям первого собственно советского поколения: одержимость Текстом как формой жизни, зацикленность на Слове, которое уже не только в Начале, но и в Конце.
…и все отчетливей конец…Баул фанерный. Книжек связка.Перрон московский как причал.Рассказ дописан, и развязка —начало всех твоих начал.
Начало — блестящее. Не в смысле быта: быт новоявленной москвички — гордая безбытность, обычная в студенчестве времен Первой Пятилетки. «Ничто не ладится, хоть плачь! Опять тарелки нужной нет, к соседям совестно стучать. Опять консервы на обед ножом без ручки открывать. Хотелось думать не о том, хотелось дальше заглянуть. А чемоданы под столом мешали ноги протянуть».
Да никакой быт и не важен, еще не хватало, чтоб засосал! Не «ноги протянуть» тут готовятся, а своими ногами дошагать до полного счастья, причем всемирного. Да еще все пережитое «сделать песней иль рассказом».
Последнее осуществляется фантастически быстро: уже летом 1933 года — первая публикация в «Огоньке». Через год — Литературный институт. Еще через год — первый сборник стихов. И книжки вплоть до самой войны выходят ежегодно: в 1938, 1939, 1940-м…
(Много лет спустя, приехав к опальному Н.Заболоцкому за стихами для альманаха «Литературная Москва», Маргарита Иосифовна испытала неловкость и даже что-то вроде стыда, пересчитав свои вышедшие к тому времени книги и сравнив их количество с нищенской библиографией автора «Столбцов». Но этот эпизод говорит куда больше о душе Маргариты, чем о какой бы то ни было ее вине перед Мастером, перед Фаустом, перед Поэзией[77]).
Да, как поэт она никогда не была под запретом, хотя в жизни хлебнула бед по горло, но блестящий литературный путь — закономерное следствие и одаренности, и характера: перед нами поразительно чистый опыт, пронзительный, ясный до донышка психологический автопортрет Поколения.
Реалии — стандартный набор: красный флаг, пятилетний план, портреты вождей, тяжелые телеги урожая, стальные большевики, твердые решения, сбор денег на новый самолет, город в тайге, ромбы на малиновых петлицах…
Как? И это?!
И это. Чекисты — сама надежность.
Но ведь Великая Чистка! И ни звука об этом? Напротив, есть даже специальный сюжет: «Кто-то написал, что, дескать, где-то как-то раз я объяснилась парой фраз с кем не положено… И вот партприкрепленный кары ждет». Нависло исключение. «В большой беде не изменя, ребята дрались за меня, и правда выбилась на свет… Простое дело разобрав, мне комсомольский комитет признался в том, что был неправ». Сюжет, надо сказать, для 1938 года вполне ожидаемый. Ольга Берггольц опять-таки пережила в ту же пору нечто сходное. Но не написала об этом. Маргарита Алигер — написала:
Законы дружбы высоки.Светло звучанье слова «друг».Знай силу собственной рукии цену верных братских рук.Законы дружбы жестоки.Большая боль таится в том,чтоб другу, ставшему врагом,уметь не протянуть руки.
Но ведь мгновенье назад она сама боялась, что ей, отлученной, не протянут руки… И потом мучилась этим. «Только раз я с ложью ужилась, только раз неправду приняла и за этот за единый раз казнена на площади была…»?
Юные годы — железная логика, железная воля. Кругом враги. Поэтому границы на замке. «Товарищ Тельман в узком каземате». И Врангель не забыт! И живы старшие братья, ходившие на Махно и на басмачей, — хотя ныне тихо работают в каком-нибудь горторге…
Зависть к старшим, успевшим поучаствовать в Гражданской войне, — черта Поколения.
Ожидание новой войны — окончательной — черта Поколения (в этом сюжете оно заслуживает прописной буквы):
Едва встречая первую весну,не узнаны убитыми отцами,мы всталив предпоследнюю войну,чтобы в войне последнейстать бойцами…
Собственный отец так и не вспоминается, зато отцы Поколения — все в памяти. И что знаменательно: убитые. Не увидевшие сынов и дочерей.
Поразителен акцент на войне — «предпоследней», словно «последней» не бывает. «Мы эту землю «миром» называем, а следовало бы назвать «войной». Какое-то смутное предчувствие все время оттеняет безоглядную веру в счастье. «Непонятная тревога». Безотчетное ожидание беды. «Мы разве помним по весне о том, что осень подойдет?» Помним! Она — помнит! «Как осень, чувствует закат, дрожащий в вечереющей природе…»
Эта готовность к боли — индивидуальная мета души, безоглядно втянутой в общее движение к счастью. Мета Маргариты Алигер.
Общее движение — «земшарность». Земшарность, начинающаяся от Москвы, зовет в путь. (Со временем эта тяга спасет профессионалку: Маргарита Алигер станет блестящей переводчицей. Спасет и верящую душу: откликнется коммунизм на другом конце Земшара голосами зарубежных единомышленников — свои отлучат). А пока — раскручиваются первые маршруты: «киргизское дружество», «иссык-кульские берега», Леся Украинка, горцы Кавказа… (разговор о которых невзначай касается вопроса, задетого вскользь, однако небезынтересного в перспективе):
У них большие искренние души,и нрав прямой, и жесткие законы,и каменный короткий разговор.И знаю я, что в их законах естьстолетьями обдуманная местьбродячему, крикливому народцу,но я ее нисколько не боюсь.
Не боится! И правильно: она вообще не чувствует себя лицом какой-то там национальности. «Со всей вселенной ворвались ветра!» «И коммунизм — не теплый дом, в котором можно тихо жить, не зная горя и тревог и не ступая за порог».
Порог — и начало пути, и продолжение, и бесконечность пути.
Рабочий день восходит на порог,и репродуктор запевает вдруг.Как широка она и как стройна,большая песня наступленья дня!И в комнату врывается страна,великими просторами маня,звеня песками, травами шурша,зовя вскочить, задумчивость стряхнуть,сверкающие окна распахнуть,освобожденным воздухом дыша,ветрам республик подставляя грудь.
Но даже в этом марше республик можно почувствовать острый тембр личного выбора: струна протянута к другому сердцу, неразделимы любовь к стране, к миру и любовь к единственному избраннику, герою Маргариты Алигер.
Критики тотчас засекают частно-лирический уклон. И хотя каждый раз, говоря о любви, героиня отрекается от «засасывающего быта» и клянется, что никогда не станет «байковой женой», — само присутствие такой темы в лирике того времени означает возможность демобилизации. Не углубляюсь в доводы критиков: теперь они не опасны и не очень интересны, а интересно, что защищает Маргариту Алигер (в «Литературной газете») Владимир Луговской. Разумеется, профессор Литинститута видит в студентке Литинститута то, что он старается ей преподать («Люди большой воли, спокойные люди пересекают гигантскую карту Союза»). Но чувствует он и другое: «Стихи Алигер… выходят из так называемой женской поэзии и в то же время женственны по существу». Сказано не очень гладко («выходит» — это что: «рождается из» или «покидает»?), но уловлено безошибочно: фермент любви горит в строчках, обращенных к стране и миру, страна и мир реальны, ибо охвачены сердечным ритмом.
Драма тут предвещена тяжелая: реальностью будет испытано все: РеР
еальностью все это и будет испытано: вера в коммунизм, надежда на счастье, любовь… любовь к мужу, любовь к детям…
Вдовой она станет в первые месяцы Великой Отечественной войны. До этого схоронит младенца-сына. Первая крупная поэма — «Зима этого года» — плач по сыну. Одно место в этой поэме потрясает особенно: в Москву возвращаются снятые со льдины папанинцы, героиня стоит в ликующей толпе, а дома мечется в кроватке умирающий мальчик, и вот, глядя на спасенных полярников, она думает: «Ведь если им могли помочь, ужели не помогут нам?» Наивность этого лирического мотива — условие его пронзительного действия.
