Юрий Карякин - Достоевский и Апокалипсис
«Третий важнейший текст на эту тему — письмо Чехова к Дягилеву 30 декабря 1902 года.
“Религиозное движение, о котором вы пишете, само по себе, а вся современная культура сама по себе, и ставить вторую в причинную зависимость от первой нельзя. Теперешняя культура — это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы бы хоть в далеком будущем человечество познало истину настоящего Бога, т. е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре. Теперешняя культура — это начало работы, а религиозное движение, о котором мы говорили, есть пережиток, уже почти конец того, что отжило или отживает”» (с. 188).
И еще цитата из Чехова (о Толстом):
«Писать, писать, а потом взять и свалить все на текст из Евангелия, — это уж очень по-богословски. Решать все текстом из Евангелия — это <…> произвольно <…>. Почему текст из Евангелия, а не из Корана?..» (М.О. Меньшикову, 28 января 1900 года) (с. 188).
Давно предчувствовал, что темы — Достоевский и Чехов — не избежать.
Здесь два аспекта: 1. Чехов впрямую о Достоевском (художественность и религия); 2. Анализ объективный.
«Человек поля» (формула А. Чудакова, точнее, конечно, Чехова).
Очень это относится к героям Достоевского, да и к нему самому (см. письмо Фонвизиной 1854 года, его планы «Жития Великого Грешника», Раскольников, Ипполит, Версилов, Иван и Дмитрий Карамазовы — разве не «человеки-поле»?).
И все же такого предельного накала этого противоречия («есть Бог» — «нет Бога»), такого силового поля, как у Достоевского, у Чехова нет.
Лесков, Толстой, Леонтьев — об этом. Кстати, у Тургенева вопрос о вере, в сущности, снят. Во всяком случае, не обострен, а еще вернее — и не поставлен даже.
Черт — Иван: биллионы километров, биллионы лет… Вот поле Достоевского.
У Чехова скорее — пушкинское умерение страстей, противоречий.
Пушкин — первый, хотелось бы сказать, единственный нормальный человек на Руси. Но Чехов — второй.
«Есть странные сближения…»
Общепризнанно, и в этом большая истина, или, точнее говоря, есть большая часть истины: открытия науки (Ньютон, Коперник, Эйнштейн, Дарвин…) могут быть и даже должны быть — «опубликованы» рано или поздно, там или здесь, тем или иным человеком, а истины искусства — абсолютно личностны: понимаете, не будь Бетховена — «Лунной сонаты» никогда бы не было. Так и с Моцартом, и с любым художником гениальным. Это только однопредметно, однозначно, односделано: не будь его, этого художника, никогда этого бы и не появилось…
Это очень верно. Но все-таки даже здесь есть одно, даже два резона.
Есть — факт! — фантастические совпадения, когда разные художники, не зная друг друга, говорят почти одно и то же. Существует испанская пословица: «Двум людям не может присниться один и тот же сон». Оказывается: может!
Судите сами.
Все знают из Ахматовой:
Когда б вы знали, из какого сораРастут стихи, не ведая стыда,Как желтый одуванчик у забора,Как лопухи и лебеда…Сердитый окрик, дегтя запах свежий,Таинственная плесень на стене…И стих уже звучит, задорен, нежен,На радость вам и мне.
А вот Эмили Дикинсон:
Он был Поэт —Гигантский смыслУмел он отжиматьИз будничных понятий —Редчайший ароматИз самых ординарных трав,Замусоривших двор, —Но до чего же слепыМы были — до сих пор!
А вот еще два поэта.
Зинаида Гиппиус:
Блевотина войны — Октябрьское веселье!От этого зловонного винаКак было омерзительно твое похмелье,О бедная, о грешная страна!
Какому дьяволу, какому псу в угоду,Каким кошмарным обуянным сном,Народ, безумствуя, убил свою свободу,И даже не убил — засек кнутом?
Хохочут дьяволы, хохочут псы над рыбьей свалкой,Хохочут пушки, разевая рты…И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,Народ, не уважающий святынь!
(29 октября 1917, С-Петербург)Максимилиан Волошин:
С Россией кончено… На последяхЕе мы прогалдели, проболтали,Пролузгали, пропили, проплевали,Замызгали на грязных площадях,Распродали на улицах: не надо льКому земли, республик да свобод,Гражданских прав? И родину народСам выволок на гноище, как падаль.О, Господи, разверзни, расточи,Пошли на нас огонь, язвы и бичи.Германцев с запада, Монгол с востока,Отдай нас в рабство вновь и навсегда,Чтоб искупить смиренно и глубокоИудин грех до Страшного суда!
(23 ноября 1917. Коктебель)Там разница между «вариантами» — примерно 60 лет, здесь — меньше месяца.
Разные времена. Разные места. Разные люди — и вдруг: одно и то же. Почти.
Отдаю себе отчет в том, что примеры такие — исключительные. Важнее другое (без чего абсолютно непонятно и первое): все гении художественные, все таланты — да на самом-то деле все люди, каждый человек — сталкиваются с этим триединством: 1) жизнь, 2) смерть, 3) тайна…
Все мы независимо от способностей, национальности, возраста только вокруг этих трех сосен и блуждаем. Не хотим на них смотреть, хотим. Смотрим, не смотрим, все равно вокруг них ходим. Вся мировая литература, вся мировая философия, вся мирская жизнь обыкновенного человека…
Но отсюда же и следует не только неизбежность, но и абсолютная необходимость «одинаковых дум», «одинаковых чувств» — стало быть, и одинаковых, в конце концов, выражений этих мыслей и чувств, иногда до буквальности.
Ну почему гениальные творения Пушкина, Моцарта, Гойи, Микеланджело вдруг, ни с того ни с сего, заставляет нас рыдать, мучиться, вспоминать себя? Почему?
Да потому что есть, осталась в нас еще какая-то струна, одна, пусть одна струна, которая вдруг напрягается. Опущенная, вялая, откликается на призыв этой, другой струны гения и вдруг начинает звучать с ней в унисон. Стало быть? Стало быть, не все потеряно, стало быть, эта струна — есть, стало быть, ей нужно только напомнить ее самое — звучание ее, такое же извне, чтобы она откликнулась, зазвучала, себя вспомнила…
Если тебя потрясает произведение гения, что это значит? Это значит только одно: ты ему, гению, конгениален. Значит, он в тебе возродил твою гениальность, о который ты забыл, о которой, может быть, ты и не знал и которая вдруг откликнулась на забытое и, может быть, даже тебе неизвестное.
Гойя, Пушкин, Достоевский… да каждый из нас, из вас — жили этим, переживали это… но одни пережили и выразили все это до конца, а другие — забыли или даже не знали. И вдруг вспомнили и узнали.
Художник — это вовсе не профессия и даже не только призвание.
Великий художник — это человек, напоминающий нам о том, кто мы есть на самом деле. Художник — это сущность цельного человека. Цельного. Нерасколотого.
Отсюда — религиозная сущность искусства: единение.
А на чем можно единить людей? На художественности, т. е. на цельности, т. е. на нерасколотости, на единении единицы со всем родом человеческим.
Гений, гениальный художник — просто напоминание нам о нашей сущности. Поэтому мы на это, каждый по-своему, и откликаемся.
Путь Гойи… Праздник в Сан-Исидро… Его шпалеры, девушка с зонтиком… Свет, солнце, радость. И вдруг потом — омуты, омуты, омуты… В омутах жуткая сила, почти непреодолимая: и нужно, и хочется дойти до дна, но чтобы — оттолкнувшись от дна — снова всплыть и взлететь…
Господи, как это похоже на Пушкина, как он начинал, через что прошел, как себя одолевал, в каких омутах побывал и как все-таки закончил… («Сеятель», «Пророк», «Пустые небеса», «Странник»…)
Но ведь то же самое, то же самое — и у Достоевского…
Идеалы… Они же — иллюзии… Они же прах. Мордой об землю… Омут. А что дальше?
Я и говорю о том, что каждый человек — а гений стократно, тысячекратно сильнее, честнее, совестливее и выразительнее — проходит через это.
Все искусство во всех его «подразделениях» — это и есть гениальный художественный оркестр — для каждого, чтобы наконец каждый из нас, из них, понял — мое исполнение, мое нахождение себя — при помощи этого оркестра, благодаря ему и в его радостном и благословенном сопровождении.
Продолжаю универсализировать насчет «художества», насчет художника: человек родился как художник.
Человек — художник.
Художник — человек.
Цельность. Нерасчлененность. Единство, пусть еще не дифференцированное…
