Юрий Карякин - Достоевский и Апокалипсис
3. «Черновики», «записные книжки» («рисунки») Микеланджело к своду и стене Сикстинской капеллы. Какая подготовительная работа, сколько вариантов. Сколько коренных изменений… Ср. Достоевский.
Замысел как художественное произведение
Пушкин о Данте…
Рисунки Микеланджело и Леонардо — замыслы.
Надпись Эрнста Неизвестного на подаренном мне альбоме графики «Юрию от Эрнста — КАК ТЕНЬ ЗАМЫСЛА».
Черновики Достоевского, Пушкина… — то же самое, что рисунки Микеланджело и Леонардо, это — их рисунки, рисунки словом. Особая задача, которую не только никто не решал, но даже, кажется, и никто не ставил — исследовать сам ритм, тон, музыку этих черновиков, замыслов, рисунков.
Перечитываю воспоминания В.В. Тимофеевой (Починковской):
«В либеральных литературных кружках и в среде учащейся молодежи, где были у меня кое-какие знакомства, его бесцеремонно называли „свихнувшимся“, а в деликатной форме — „мистиком“, „ненормальным“, что, по тогдашним понятиям, было одно и тоже.
Это было время только что замолкнувшего процесса Нечаева и романа «Бесы» в «Русском вестнике». Мы, молодежь, читали речи знаменитых защитников в «Голосе» и «С.-Петербургских ведомостях», и новый роман Достоевского казался нам тогда уродливой карикатурой, кошмаром мистических экстазов и психопатии <…>
Но ведь тот же Достоевский так волшебно и сладостно расширял нам сердце и мысли! И кто знает, думалось мне теперь, под впечатлением первой встречи с знаменитым писателем, может быть, именно он вывел нас всех из нормы и до того пронзил нам душу любовною жалостью, состраданием ко всему страдающему, что нам сделалось тесно в семье, и все больное, забитое и приниженное стало нам близко и родственно, как свое! А если так, не все ли равно, как его называют другие?! Он с полным правом мог ответить этим другим, как Торквато Тассо — врачу, присланному лечить его:
Geheilt will ich nicht sein!Mein Sinn ist kräftig,Da wär’ich, ja, wie And’re, niederträchtig!
Я не хочу быть исцеленным!Если б мой разум был крепким,Я был бы такое же ничтожество, как другие!
В.В. Тимофеева описывает первую встречу с Достоевским в 1872 году, т. е. ей было всего 23 года.
Одна эта запись В.В. Тимофеевой делает честь и сердцу ее, и уму. Она ведь не знала и не могла знать ответ Достоевского на все эти укоры (чтобы не сказать — травлю) в «ненормальности», ответ, оставшийся в записных книжках: «Да моя болезненность здоровее вашего здоровья…».
Удивительно красиво еще и такое совпадение. Японский писатель К. Оэ в своем романе «Записки пинчраннера» нарочно — с вызовом — цитирует Шекспира (кажется, из «Макбета»), цитирует, если так можно выразиться, наоборот. Примерный смысл: у Шекспира — не дай мне Бог сойти с ума, а Оэ подает эту цитату так — дай мне Бог сойти с ума. Потому что нормальным разумом это невозможно понять.
Существует предрассудок о плохой памяти Достоевского. Ослабление памяти усугубилось падучей («кондрашка с ветерком»). Сам он сколько раз жаловался (приходится перечитывать написанное, потому что забыл). Не узнавал людей — те обижались. В начале «Преступления и наказания» у Катерины Ивановны четверо детей, в конце — трое (да еще и имена перепутаны).[147] Примеров можно набрать много.
Но:
Во-первых, главные чувства, главные мысли, главные формулы, главные слова он на протяжении всей своей жизни повторял на редкость удивительно точно, лейтмотивно, несбиваемо.
А во-вторых, существует масса свидетельств его прямо-таки удивительной, феноменальной памяти — наизустной памяти не только на стихи, на любимые стихи и на любимую прозу. И не только в молодые годы, но и на склоне лет.
Достоевский-проповедник
Есть серьезное различие между Толстым и Достоевским в их стремлении к проповеди. Оба (вслед за Пушкиным, но у того были вожжи покрепче) хотели проповедовать. Но: Толстой — больше письменно, а Достоевский рвался — устно. «На площади», пусть даже в «кружке» (но ведь и «кружок» был для него «площадью»)… Иногда на таких встречах, что описала Тимофеева, Достоевский, бывало, нарушал все «правила». Как на раундах, так и в писаниях своих. Надо же: вдруг у сестер Корвин-Круковских рассказал об изнасилованной девочке при… девицах… Все: ах-ах, ох-ох…[148]
Не помню сейчас, кто — сказал: и он говорил перед нами, «как умирающий Сократ»…[149]
Толстой (в «Исповеди», да и потом неоднократно, даже с нарастающей силой) отрекался от себя как художника. Проклинал Шекспира, театр и т. д. И природа этих проклятий была, кажется, вовсе не та, что, скажем, у Микеланджело, который хотел бы сжечь едва ли ни все свои картины и расколоть свои скульптуры: Микеланджело проклинал не искусство свое, а его несовершенство, разумеется, по его, Микеланджеловым, меркам.
Мог ли проклясть свои произведения Достоевский? Мог ли сжечь их? Мог ли проклясть Шекспира? Да, он неоднократно сетовал на несовершенство своих романов (смею сказать, большей частью напрасно: иногда сам — страшно вымолвить — не понимая новое их совершенство, новую их художественность).
Но проклясть? Нет, не мог! Ни за что!
И вот перед нами невероятный парадокс: по своему призванию Достоевский чувствовал себя художником больше, чем Толстой.
Толстой шел от художественности к проповедничеству. Достоевский — к небывалому преувеличению роли искусства, роли художественности, прямо-таки к их преувеличению религиозному.
«Исповедь» Толстого Достоевский, кажется, не читал (проверить). Но что-то слышал о ней. От Страхова? И высказался: «Не то».[150]
Еще и потому жалко, что так рано помер Достоевский, что он, конечно, сцепился бы с Толстым по этому «предмету». И конечно, переступил бы, как всегда, границы, «черту»…
Однако, зная его, Достоевского, исходные и никогда не менявшиеся, а лишь развивавшиеся и укреплявшиеся художественные позиции, можно представить, как бы это было (собрать концентрированно все на этот счет и сопоставить с толстовской «ересью»).
При всех метаниях Достоевского в оценке различных идей, людей, никаких метаний в отношении художественности, художников, искусства не было и намека.
Толстой, которого до сих пор в чисто художественном отношении многие ставят выше Достоевского, Толстой как художникотрекается от самого себя (десятый раз повторюсь: «выше», «ниже» — в отношении художников глупо, не к делу… Разные художники, разное искусство).
Достоевский — художник — никогда ни за что не отрекся бы от себя.
Отречение Толстого, как и Гоголя, не есть ли выражение кризиса его (их) искусства.
Достоевский — апостол, который не захотел стать апостолом (но пытался), а захотел быть и остаться — художником.
Толстой — наоборот. Не захотел оставаться художником. Хотел проповедовать, стать апостолом. И — измучился этим.
Слово благодарности авторам тридцатитомника. Конкретно: и за примечания, и за справки.
Но сказать и о недостатках.
Пока один пример. «Указатель имен». Очень помогает, сокращает время работы. Но: нет дифференциации, а именно: все имена подряд по алфавиту. А надо бы:
1. Имена, которые есть у Достоевского (его современники, предшественники).
2. Другое дело — имена исследователей, оценки потомков.
3. Параллели Достоевского с художниками, которых он не знал…
При этом одно другого не исключает.
Дать сводную картину — на основе их работы: ссылки на Шекспира, Гомера, Бальзака, Гюго, Пушкина, Гоголя, Островского, Толстого… Столько-то ссылок, прямых и скрытых (причем опять дифференцированно). Только на Пушкина не меньше 255 ссылок.
«Сон смешного человека». Вернуться! Еще и еще раз!
«Другая планета» — образ совести.
Гениальный, предельный, запредельный образ совести, но и другой заголовок — предельный, запредельный образ совести — образ земной девочки.
Чтоб понять: запредельный — вверх («Другая планета»), запредельный — «вниз», вземь…
«Другая планета» и девочка (вот так и дать, вот такое заглавие, вот образ совести).
Другая планета — предельно обобщенный образ совести, предельная формула совести.
«Бегство от самого себя»…
Самообман — бегство от совести.
Оказывается, даже в такой точной науке, как психология, при анализе самосознания, т. е. при анализе самообмана, т. е. при анализе самосознания как одоления самообмана — нельзя обойтись без такой «расплывчатой» категории, как совесть.
