Юрий Карякин - Достоевский и Апокалипсис
«Идиот»
В моей первой книге об «Идиоте» не было ничего. Надо сделать маленькую главку.
Две идеи.
1. Как величайший грешник стал — святым. Сначала, по черновикам, князь Мышкин и должен был быть таким грешником, а Ганечка чуть ли не святым. Все переменилось наоборот. Не отсюда ли родилась потом идея «Жития великого грешника»?
2. Слово князя Мышкина. Поражение? Все, почти все пишут так. Нет — победа. ОН явился в этот грешный мир, и на «малюсенькую минуточку», на «малюсенькую секундочку» мир этот перестал быть самим собой.
Мышкин едет в третьем классе. Рогожин, Лебедев начинают становиться другими. Приходит к Епанчиным. Сначала — лакей. Он с ним по-человечьи. И лакей вдруг сдается и разрешает покурить. Епанчины — обыкновенная полубуржуазная-полупомещичья семейка. Он вошел — и на мгновение они становятся другими. Ганечка, Настасья Филипповна с ним тоже невольно — другие («Спасибо, князь, в первый раз человека увидела!»). А потом подлинный апофеоз, финал. Сцена в гостиной, после вазы разбитой, речь князя Мышкина, обращенная к ним, к самому «высшему свету»: «Вы сами не знаете, какие вы хорошие. О, если б знали, вмиг бы все перевернулось!» Ср. «Елка в клубе художников»[115] — совпадение почти буквальное. Ср. «Сон смешного человека». Ср. Речь о Пушкине… Поражение? Да нет — победа. «Искорка», «огонечек», «знамя», «напоминание» нужны только, чтоб не угас дух.
Пусть секунда, но какая! Напоминающая нам о нашей сущности. На секунду и возвращающая нас к этой сущности. Не погасла искра, не погас огонек и греет, и жжет…
Не забыть: внутренним эпиграфом при создании «Идиота» и было «да здравствует солнце!» (ср. 22 декабря 1849 — «о солнце»).[116]
Гениальная наглость названия романа — «Идиот». Юра Давыдов как-то заметил, что еще в молодые годы, до войны где-то прочитал: идиот (гр.) — «необщественный человек». Я нашел: действительно, по-гречески, — невежда, буквально — отдельный, частный человек. Но это же, в сущности, о Христе сказано. Напомнить: Достоевский о положительном герое…
Теперь о «Братьях».
Кто главный виноватый? Не Смердяков, не Иван, а Алеша!
Алеша был отправлен Зосимой в «свет», в «мир», чтобы спасти. Не сумел, не справился. Посмотрите, просмотрите, прослушайте весь роман с этой точки зрения, и раскроются вдруг глубины невероятные: самый святой — самый виноватый. Для того и выпущен был в «свет», в «мир», чтобы ПРЕДОТВРАТИТЬ. Не вышло. Почему? По его вине, по его грешности, по его «карамазовщине».
Алеша — Дмитрию: «Ты на последней, предпоследней ступеньке стоишь, а я — на этой же лестнице, только на первой еще…».
И этот Алеша должен был, по замыслу Достоевского, уйти в социализм, в революцию, в атеизм. Достоевский — сам! — говорил (кажется, в разговоре с Сувориным): «ЭТОТ роман — лишь предисловие к будущему».[117]
Эксперимент — из наипредельнейших, из невозможных, из невозможнейших. Реального святого пустить в революцию. Предел пределов. Если выдержит, то… Если нет, то… Никто до него не осмелился на такое…
Итак, главный роман — задуманный, второй, — об Алеше. Но и первый — о нем. А замысел второго действительно абсолютно гениален. Эксперимент небывалый: самого лучшего пустить из монастыря в революцию. Самого-самого лучшего в самое-самое худшее — вот это эксперимент так эксперимент. Святого — в ад (но уже в первом романе ясно Алеша — не святой, в нем — дьяволенок)…
Алеша-революционер. Много ли Алеш было в нашей революции? Закономерность: они могут быть лишь на самой ранней стадии социального протеста. Какой долгий и исчерпывающий, в сущности, опыт был накоплен к 1917 году. На одну историческую секунду, на одну историческую минуту еще можно было обмануться (Блок, Маяковский…) Но не больше, не дольше. Больше, дольше значило быть нравственным недоумком. А вообще-то говоря, в чистом виде, думаю, ни одного Алеши в Октябрьской революции не было. Точнее, в ней — были, она их истребила… Нет, что-то тут надо додумать. Алеши гибли на плахе не контрреволюционной, а именно — революционной. Алеши революции не нужны, смертельно опасны, как смертельно опасны людям, отрицающим всю и всякую нравственность, те, кто несет нравственность и духовность. Абсурд: очеловечить зверей, лизнувших крови… Нечто Алешино у Павла Флоренского…
Все три братца (Алеша, Митенька, Иван) могли быть, должны были быть вовлечены в революцию так или иначе (и еще неизвестно, на чьей стороне), но если на большевистской, то всех их укокошит братец четвертый, незаконнорожденный, — Смердяков. В сущности, весь процесс развития, развертывания революции, выявления ею самой себя — это торжество верховенщины и смердяковщины.
Итак, «главный» роман… об Алеше-революционере, цареубийце, которого казнят. Есть свидетельство, что роман этот Достоевский называл еще: «Дети».[118] Стало быть, Алеша не просто сам пошел в пекло, а вместе с «детьми», т. е. с Колей Красоткиным, с мальчиком, открывшим Трою, и другими Илюшиными сородичами.
Предельная «чистота эксперимента»: не только он сам, честнейший, совестливейший Алеша, но и он с этими «детьми»…
«Решающий эксперимент» (есть такое понятие в логике и в жизни). Один такой у Достоевского уже был — «Преступление и наказание» (не говоря о «Записках из подполья»), да, в сущности, они все у него решающие, и все-таки этот особенный.
Уже писал об этом:
Сальери убивает Моцарта. Моцарта! Гения!.. Вывод:
Вот эпиграф к нашему веку, да и ко всем векам, когда началась культура, началась благодаря Моцарту и вопреки Сальери.
Что после этого можно еще сказать нового? Казалось: «тема закрыта».
Но Достоевский ставит запредельный эксперимент. Сальери убивает гения Моцарта, новоявленный «гений» Раскольников убивает… старуху процентщицу, «вошь». И что же? А то же самое. Ведь сказано же: не убий.
Вот подобный этому эксперимент Достоевский и решил поставить на Алеше Карамазове. Его, Алешу, — в революцию! Это же все равно почти, что князя Мышкина — в революцию. Мышкин — цареубийца, Мышкина казнят…
Но это же все равно (страшно выговорить) что Христос… Если вдуматься, то жизнь уже ставила такие эксперименты: инквизиция, Торквемада, иезуиты, Лойола, Кальвин, Савонарола… Не счесть. Но художественного осмысления не было.
Одно дело, когда в революцию (сиречь в насилие) идут самые низкие, грубые, самые глупые (действительно несчастные) и даже люди средней грубости, глупости, люди среднего злодейства. Другое, абсолютно другое — когда люди самого высшего духовно-нравственного полета. Кто кого себе подчинит? Кто кого сломает? Кто сломается? А главное — почему они туда идут, почему они туда «летят»? И — еще главнее вопрос — почему они оттуда выходят, «вылетают». Что они там делают, и что с ними там делается?
Забегу сразу отчаянно вперед: Достоевский «духовно-экспериментально» задумал все-таки — провести Россию через революцию в лице ее высших «типов». И наверное, пришел к страшному выводу, что и на самом деле — «натурально», физически России придется через этот опыт пройти. Пройти, чтобы найти истину, точнее — вернуться к ней.
До сих пор тема, идея «Алеша Карамазов в революции» — оспаривается. Но сказано же в авторском предисловии к «Братьям», что этот роман — не главный: «…главный роман второй — это деятельность моего героя уже в наше время».
Не в 1878 году открылась эта мысль Достоевского, ударила, обожгла его — раньше. Уж во всяком случае, не позже 1868–1869 годов, когда начал вызревать замысел «Атеиста», «Жития великого грешника».
Если в известных нам «Братьях Карамазовых» Алеша считает себя главным виновником преступления, убийства отца, то — вот «решающий эксперимент», вот действительно запредельная чистота эксперимента, такой Алеша, «деятель неопределенный, невыяснившийся» (14; 5) идет в революцию…
«Бесы»
Социально-политический слой «Бесов» сразу же, еще при жизни Достоевского, заслонил собой слой глубинный, метафизический, заслонил для подавляющего большинства читателей (и для всех «прогрессивных»), заслонил, сначала, и для самого Достоевского. И сегодня «Бесы» слишком заполитизированы. Метафизика «Бесов» у большинства пропала.
И я вначале воспринимал «Бесов» как откровение политическое (делал подборки цитат — все совпало!..). Разыскивал черты Сталина, сталинизма, ленинизма вообще: и коммунизма, и фашизма. Кстати, Достоевский дает в «Бесах», в сущности, общую формулу и коммунизма, и фашизма).
Политический подход к пророчествам Достоевского в «Бесах» — крайне важный аспект проблемы. Но есть еще более глубокий, еще более дальновидный аспект — «метафизический», сугубо духовный, мировоззренческий. Метафизика «Бесов» у большинства пропала. Петруша вытеснил Ставрогина. А Ставрогин не только написал «Устав» для «наших» (буквально написал), их политический устав, но и сам был их духовным уставом. Определил их духовные ориентиры, масштабы, критерии, а уж потом они и разгулялись — политически, социально…
