Юрий Карякин - Достоевский и Апокалипсис
Вот образ книги, как она сейчас мне представляется.
Сам Достоевский должен быть не «на фоне», а в атмосфере:
1) литературы мировой (и западноевропейской, которую он знал как мало кто, и восточной, и латиноамериканской, которых он не знал, что и не важно, литературы и современной ему, и предшествующей, и будущей).
2) поэзии
3) музыки
4) изобразительных искусств
5) философии, психологии
6) ГЛАВНОЕ: РЕЛИГИИ
7) И конечно, литературы о НЕМ. Не «иллюстрации», не «примеры», а выявление сути дела через все это. Без этого всего он непостижим. Без этой «атмосферы» он не задышит.
То, что раньше у меня было проведено спорадически, случайно, — сделать принципом, провести систематически, короче — сделать жанром. Это должна быть «органная музыка», музыка не как иллюстрация, а как единственный способ познания.
Вот так же как «иллюстрации» к первому изданию должны были выразить всю суть замысла, точно так же «иллюстрации» из литературы мировой, поэзии мировой, музыки мировой, изобразительных искусств, философии, религии, литературы о нем — должны быть ничем не заменимым способом познания самого Достоевского. Без всего этого он непостижим.
Все это должно вначале «наклевываться», «проклевываться», штрихами, пунктиром, наметками, «намечно», а потом вдруг — взорваться особой, синтезирующей главой. Значение — принципиальнейшее: именно: вне этой атмосферы, без нее он, Достоевский, не задышит, не оживет, не воскреснет.
Не загонять себя в план, не претендовать на всеохватность, а работать только над тем, что выросло, что действительно мучит. Остальное — прорастет само, если прорастет. Не энциклопедию по Достоевскому я делаю.
Сделать так, чтобы все «иллюстрации» (глаз) были в сюжете, в развитии, в контрапункте и чтобы все эти иллюстрации создавали образ книги, образ моей книги, моего видения Достоевского. Чтобы человек, даже не прочитавший книги, а только просмотревший ее изобразительный ряд, что-то понял, о чем-то задумался, чем-то обжегся, заразился, тем более — прочитавший.
Наверное, надо разделить («иллюстрации»):
1) живопись, графика, скульптура, архитектура.
2) фотографии Достоевского (все).
3) портреты его художественные (отбор).
4) образы героев.
5) факсимиле черновиков, записных книжек, писем, его Евангелие.
6) такие контрапункты, как: публикация рядом Толстого «Тысяча восемьсот пятый» и Достоевского «Преступление и наказание» («Русский вестник»), «На ножах» Лескова — «Бесы», да еще обзор последних статей Герцена (в «Русском вестнике» и других журналах)…
А что, если к книге приложить видеокасету (звучащую! и голосом и музыкой!)?
А еще как-то провести экскурсию по музеям Достоевского. Все любимые его художественные произведения. Все его любимые соборы (европейские и русские). Дома, где жил. «У нас две родины».[111] Сибирь особо. Места его любимые. Места действия его героев.
И конечно, познакомить читателя с «библиотекой» Достоевского и хотя бы намеком — с библиотекой о Достоевском…
Наконец-то определился план. Бремя с плеч. Наконец-то возникла свобода. Наконец-то, еще раз, как мне кажется, понимаю его, Ф.М. Достоевского. План, план, план. При абсолютной взнузданности идей, тем более эмоций — гибель. При плане — спасение. План — граница внутренней анархии. Умеряя себя в плане, если он честен, совестен и хотя бы немного талантлив. Дисциплина при анархии.
Мой план таков:
I. (Условно) исполнение — понимание
II. Нечто общее.
III. другие до меня, но только под углом зрения —
АПОКАЛИПСИСА.
Плюс к этому:
1. недоговоренное и намеченное;
2. приложения;
3. примечания.
Как только сформулировал план, стало спокойно и радостно. Девять десятых сил духовных и физических даже у Достоевского уходило на план («…моя голова превратилась в мельницу по выделыванию планов»).[112] Но как только он «выделывал» план, из последних сил, которых уже не оставалось, в этот последний момент, вдруг в нем взрывалась абсолютно непонятная мне сила. Внутри этого плана он делал все, что хотел: немыслимо, невозможно. Чехову с его чернильницей знаменитой такое не снилось. Абсолютная дисциплинированность плана и абсолютная «анархия» внутри плана. «В мерный круг твой бег направлю укороченной уздой».
В чем одна из главных моих ошибок в предыдущих книгах? Я «стеснялся» обнажать мысль, я ее, мысль, растворял, как соль в воде, думая, что намек будет понят. Не понимал, что надо набраться мужества, одолеть свою робость и прямо делиться своими непосредственными мыслями и чувствами — ведь только это и заразительно.
Не помню, кто сказал — бойся первого движения души своей, ПОТОМУ ЧТО (!) это движение — искреннее… (Разумеется, не Бальзак и не Стендаль, а Бальзак или Стендаль вложили эту мысль своим героям.) Так вот: не бойся первого движения души своей именно потому, что оно искреннее… В этом весь Достоевский. И конечно, Пушкин.
Книгу точнее назвать так:
Два Апокалипсиса — Достоевского и Иоанна, то есть два откровения, конечно, конечно, связаны неразрывно, лучше сказать — сращены. Но все-таки полностью не совпадают, не тождественны.
Введение. Культура как одоление смерти
«Загнать себя в ситуацию незнания…» Да, верно. Но надо это усилить, усилить: загнать себя в ситуацию безвыходности, абсолютной безвыходности, выход из которой — прорыв в другую, абсолютно другую систему координат, как пробился мой любимый монашек на средневековой гравюре, головой проткнувший «хрустальную сферу» Птолемея. В сущности, это и есть «ситуация Достоевского».
Во всей книге должна быть ПОЭЗИЯ — как аккомпанемент и как прозрение. И музыка (для тех, кто слышит, знает). «Самообман». Развить: на уровне подсознания, сознания и даже надсознания. Все-таки ключевое СО-ВЕСТЬ. Не бытие первично, не сознание, а совесть.
«Преступление и наказание»
Что было в той книге? «Самообман Раскольникова»? Идею самообмана провести, но выносить в заголовок не значит ли сужать то, что есть? Вынос заголовка «Самообман» для всей работы о «Преступлении и наказании» был, пожалуй, оправдан тогда, 20 лет назад, когда я наткнулся на эту проблему. Сейчас это было бы неточно: целое подменил, заменил частью, пусть очень важной.
Итак:
1. Найти новый заголовок этой части.
2. Углубить проблему (найти нерешенное, «пробить кристаллическую сферу»; взять сильное, точное у Фрейда, Фромма и др.).
3. Составить своего рода краткую антологию по самообману (с мечтой об антологии большой).
Старая мысль (долго забывал): есть ли наметки и этой проблемы в Библии? У Отцов Церкви? В житиях святых? Вообще в богословии.
Не менее важно, чем в психологии, во фрейдизме.
4. Да и, собственно, в художественной литературе — у меня дано очень отрывочно: кто, кроме Достоевского? Толстой — достаточно полно. И все равно должно быть сильнее. Акутагава? Да. Но даже Кэндзабуро Оэ — нет. Пушкин под этим углом не прочитан. Гоголь, Чехов…
Конечно, совершенно верно, первично рассмотреть проблему самообмана под углом зрения: цели — средства — результаты.
Тут два пути:
1. Все, что произошло, — в свете результата.
2. По скрытым целям и по реальным средствам уже можно предвидеть результат. Цели провозглашаемые и цели действительные. Мотивация… Для людей и для себя.
О помыслах из сердца — Евангелие.
Аксиома: нет и быть не может самосознания без самообмана.
Вся жизнь человека — одоление самообмана или закоренение в нем.
Если брать «чистое» самосознание, то волей-неволей придешь на деле к вульгарной теории отражения.
Попытка классификации типов, видов, подвидов самообмана.
1. «Плохая память» (бегство от реальности, почти физиологическое, почти патологическое — трусость). «Плохая память — чистая совесть» или наоборот: «Чистая совесть — плохая память».
2. Переименование подлости в подвиг (с распространением россказней о том, как человеку трудно, как он мучается, как приносит себя в жертву: берет тебя за пуговицу и долго выматывает душу этими россказнями; при этом нет-нет да вдруг просто соврет, и видно, хотя и противно видеть, что из выгоды).
3. Вариант самообмана мой: за нами, мол, не пропадет… (Ср. Подросток: «Исправлюсь! У меня еще вся жизнь впереди».)
Наверное, суть, корни проблемы самообмана сводятся к следующему:
1) Бегство от страха смерти (ср. Раскольников: один раз живу… Жить, жить хочу… Хоть на аршине пространства… Почти то же самое и Иван Карамазов. Толстовский Федор Кузьмич. Какой-то зэк из нацистского лагеря — найти, где-то есть выписки. Предельный вариант).
