Мысли о главном. О жизни и смерти - Валерий Степанович Миловатский
Если отдельные блоки или элементы организма и функционируют как роботы самосборки[65], то это ещё не значит, что сам организм – робот. Целое организма – не результат самосборки и какого бы то ни было взаимодействия отдельных клеток (и других компонентов тела). Оно есть самоё тело, живущее, самосозидающееся и функционирующее на всех стадиях формирования как единое целое. Только один пример: едва у зародыша уже в первые дни появляется зачаток сердца в виде крошечной трубки, как он уже начинает пульсировать; в то время как из другого места эмбриона поступают к нему «свежеизготовленные» эритроциты. Так у птиц, так и у человека.
И ещё остаётся нерешённым вопрос, как «кирпичи» находят свой «строящийся объект»? С помощью каких механизмов компетентные клетки находят тот орган, который они лепят? Какие сигналы, градиенты или что другое здесь работает? И выясняется, что все предлагаемые механизмы, игнорирующие действие целого, зыбки и неубедительны, в том числе и механизм межклеточного взаимодействия. Что-то тайное, невидимое, ноуменальное есть в этом деле «зодчества». Что же это?
Антиредукционистские представления Б. Гудвина
В этой связи интересны высказывания американского физиолога Гудвина. В своей книге о физиологии клеток, после выдвижения ряда термодинамических и математических моделей, он в конце концов, опираясь на интуицию, приходит к такому взгляду на фундаментальные процессы живой природы: «Для полного описания процессов нужна подлинно общая теория генерации формы в живых системах, которая требует, на мой взгляд, совершенно иного подхода к биологической упорядоченности, в корне отличающегося от современного, где основное внимание уделяется локальным взаимодействиям и межмолекулярным силам, с которыми мы и имели дело в этой книге»[66].
И затем Гудвин развивает свою нетривиальную концепцию, ставящую во главу угла когнитивную («познавательную») сущность всей живой природы, усматривая единый корень как для эмбриогенеза, так и для поведения взрослых организмов. Он пишет, что по мере развития эмбриона «возникает важная особенность описания организмов как познающих систем. Эта концепция неявно полагает, что принцип организации развития и поведения представляет собой нечто единое (подобное – автор)…При этом поведение может быть (да, в сущности, и было) описано как неразрывно связанное с более высокой познавательной активностью, к сфере которой относятся такие виды деятельности. как творчество, решение определённых задач, речь и т. д. Таким образом, данная точка зрения на активность организмов в действительности предполагает непрерывность (лучше сказать «единство» – автор) структурных и функциональных принципов, охватывающую все уровни органической материи и объединяющую живую природу и разум в некий континуум»[67].
Затем Гудвин развивает идею о пейсмекерах развития, которые «…играют роль генераторов эмбриологических полей»[68]; и о поведенческих пейсмекерах, которые «…организуют и координируют движение взрослого организма. Поле развития заменяется полем поведения…»[69].
Здесь же он отмечает аналогию эмбриональных процессов с языковыми процессами[70]. При этом он замечает, что «дополнительная свобода, которой обладает язык по сравнению с процессами развития, состоит в том, что лингвистические формулировки могут относиться как к предполагаемым, так и к действительным событиям, т. е. к вообразимым возможностям. Эмбрион не может делать этого…»[71]. (От себя добавлю, что большая свобода языка коренится в большей степени символичности, в большей свободе от материи!) Далее Гудвин с упоением развивает свою удачную идею: «Упорядоченный, подчиняющийся соответствующим правилам эмбриологический процесс оказывается аналогом генеративной грамматики… Конечно, язык и символические системы вообще имеют особые ограничения, определяющие многие аспекты их внешней структуры, и они заметно отличаются от тех, которые имеют место в эмбрионе. Но в таком сопоставлении намечается возможность рассматривать все эти системы как примеры процессов познавания, генерирующих свою собственную особую морфологию, – эмбриологическую, поведенческую, лингвистическую, мифологическую или ещё какую-нибудь. Все они могут обладать сходными основными динамическими свойствами и быть в своей основе изоморфными… Тогда действительно удастся получить основу для создания теоретической биологии, объединяющей эти области исследования, встроенные в единый процесс эволюции»[72]. Таким образом, Гудвин утверждает символистскую, а не химико-физикалистскую основу биологии.
В конце книги Б. Гудвин делает удивительное заключение: всякий процесс описания окружающего мира, полезный для субъекта этого процесса, есть проявление интеллекта, точнее, «есть мера его интеллекта». «Согласно этому определению, эволюционный процесс проявляет интеллект. Мне кажется несомненным, что продукты этого процесса, организмы, действительно являются результатом действия разумной системы…»[73].
Поистине, вся живая природа в её совокупности на протяжении миллионолетий есть проявление разума. Стоит лишь добавить – Высшего разума!
P. S. Удивительно, что более чем за полвека до Гудвина наш отечественный биолог Л.С. Берг высказал идею об аналогии между биологическими (эволюционными) и лингвистическими процессами. Он пишет в знаменитой книге «Номогенез»: «…выступает параллелизм в развитии языка и процесса видообразования у организмов, как мы его понимаем в настоящей работе»[74].
Данные молекулярной биологии
Правильные ориентиры в области эмбриологии подсказывает современная молекулярная биология. Обратимся к фактам, установленным этой наукой, именно к фактам! Начнём с самого известного – с генетического кода. Как показали новейшие исследования, генетическое кодирование признаков осуществляется благодаря функционированию не одного только генетического кода, триплетного, – а нескольких, как минимум, трёх кодов. Другими словами, передача наследственной информации реализуется с помощью трёх геномных языков – с помощью, позволим себе сказать, системы тройной символики! Что же это за языки?
Первый, наиболее исследованный и известный – это триплетный код хромосомной ДНК и мРНК. Этот язык обеспечивает передачу наследственной информации меж поколениями, от предков к потомкам, определяя синтез основополагающих белков. Для исполнения своей функции этот основной язык нуждается в помощи дополнительных языков, ещё двух: тРНК-синтетазного (полное его название – аминоацил-тРНК-синтетазный) и гистонового языков, так называемой «мусорной ДНК» (junkDNA).
Что представляют собой эти два дополнительных языка? Чтобы синтезировать в рибосоме закодированную в ДНК, а затем скопированную в мРНК, молекулу какого-нибудь белка, у тРНК-синтетазы должна иметься система паролей для узнавания в сонме тРНК (их 32 вида) именно той тРНК, которая подходит для требуемой данной аминокислоты[75]. Чтобы соответствующая синтетаза правильно узнавала нужную (свою) аминокислоту (из 20 видов), необходимо иметь в наличии столько же синтетаз, то есть набор из 20 ферментов, каждый из которых специфичен для своей аминокислоты[76]. Мало того, тРНК-синтетазы имеют двойной «пароль»: как для распознавания своей аминокислоты, так и для узнавания своей тРНК. «Каждая аминоацил-тРНК-синтетаза, – читаем у Ленинджера, – специфична не только к определённой аминокислоте, но также
