Владимир Куценко - Тревожные будни
— Куда на работу устраиваешься?
— Пока понятия не имею.
— А хотел бы иметь понятие?
— Почему же нет.
— Тогда, хлопец, посиди с минутку, я сейчас — Вернулся он действительно быстро и, широко улыбаясь, громче, нежели говорил прежде, предложил: — Пошли, хлопец, к секретарю.
Андреев не успел опомниться, как очутился в просторной, уютной комнате перед высоченным скуластым молодым человеком, почти ровесником.
— Садись! — пожав ему руку, проговорил хозяин кабинета. — Значит, из армии?
— С флота, — поправил его Андреев.
— Виноват, — улыбнулся секретарь, — флот — это, конечно... Это важно. — Непонятно было, ехидничает он или говорит серьезно. — А как, товарищ флот, посмотришь на то, чтобы пойти работать в милицию? По нашей путевке, конечно. Скрывать не буду — служба не из легких. Сам понимаешь, только-только война кончилась, вот недавно карточки отменили, денежная реформа... Ну, дряни всякой порядочно. И спекуляция, и ограбления, и даже убийства. Оружия вон сколько на полях валялось: бери — не хочу. — Секретарь вздохнул и пристально посмотрел Андрееву прямо в глаза: — Нужны ребята крепкие, смелые. Не испугаешься, морячок?
Он говорил так, словно Андреев уже дал свое согласие и сейчас выясняется только крепость его воли и духа. При таком обороте дела самолюбивому Андрееву было как-то неловко и отказываться. И он бодро ответил:
— Не из пугливых.
— Отлично! — Секретарь встал, давая понять, что все решено и рассиживаться здесь понапрасну нечего. — Тогда во вторую комнату налево — за путевкой. Заодно получишь путевку в юридический институт. Подкованным станешь милиционером. Устраивает профиль?
— Устраивает! — И простодушно добавил: — А я сам об учебе и не подумал. Вот здорово! Спасибо...
— Не за что. До хороших встреч. — Секретарь протянул ему руку: — Ни пуха ни пера.
И вот он сидит у самого входа в милицию, оттягивая время встречи, от которой зависит его будущее. Легко согласившись вчера на предложение райкома, он потом полночи не спал, обдумывая: правильно поступил или нет? Из всего свалившегося на него по душе пришлась только путевка в институт. Специальность юриста ему нравилась. Но с милицией он ее никак не отождествлял: юриспруденция казалась ему чем-то высоким, сугубо научным, а милиция — так себе, нечто вроде вредного цеха, черной работы. Однако давать задний ход было не в его характере. Теперь только вперед. Он легко вскочил со скамейки, как бы разом отбросив все сомнения.
Начальник райотдела куда-то очень торопился и разговаривал с ним стоя. Он бегло просмотрел путевку, окинул Андреева профессионально-испытующим взглядом и несколько грубовато пробасил:
— Знаешь, что у нас трудно?
— Догадываюсь... Говорили, — поправился Андреев.
— Родителей-то хоть спросил?
— А что спрашивать? Самому уже двадцать. — Андреев пожал плечами, помолчал и добавил: — Отца нет — погиб. А мать? Она у меня коммунистка, понимает, товарищ подполковник.
— Коли так, хорошо. Нам люди ох как нужны. Мы даже инвалидов не чуждаемся. Они к нам пришли вроде как с войны на войну. А ты, брат, целехонек, пригож, орел. Летай! — Начальник улыбнулся, и у него неожиданно оказалось добродушное лицо, такое, какое бывает у отцов семейств в окружении детишек. — Летай, — снова повторил он, — коли крылышки прорежутся. Мне недосуг сейчас тобой заниматься — к большому начальству зовут. Так что не обижайся, не могу с тобой политмассовую работу провести. Приступай-ка прямо к делу. Идет? Отлично. Тогда найди в девятой комнате следователя Блинова. К нему в подчиненные и поступишь. Учти, человек он не сахар, но в нашей профессии — академик. Будешь у него прилежно учиться, тоже профессором станешь. Он тебе расскажет, где и как оформить потом документы. Ясно? Вопросы есть? Нет! Желаю удачи.
Андреев вышел. По длинному, еле освещенному коридору двинулся в поисках девятой комнаты. По дороге мелькнула предательская мысль: «А не уйти ли вовсе, не поискать ли чего-нибудь более спокойного?» В конце концов, каждый имеет право выбирать. Но тут же устыдился собственной слабости и, будто боясь передумать, зашагал быстрее.
Сердце екнуло, замерло, когда он взялся за ручку двери и, не постучавшись, отворил ее. За столом, на котором разноцветной грудой ползли к потолку толстые и тонкие папки, сидел, согнувшись над бумагами, немолодой человек с гладко причесанными редкими волосами.
Он медленно приподнял голову и посмотрел на Андреева с откровенным любопытством. Но спина его так и осталась согнутой.
Словно пригвожденный к месту этим взглядом, Андреев недвижимо застыл у двери. Сердце его тревожно заколотилось, в горле пересохло, и он не мог вымолвить ни слова.
Этот человек за столом, по-видимому, и был Блиновым, раз, кроме него, никого не было. По его лицу мелькнуло нечто вроде улыбки, он молча встал из-за стола и, по-прежнему не распрямляя спины, слегка прихрамывая, пошел навстречу Андрееву. Остановился на расстоянии не более одного шага и вопросительно глянул ему прямо в глаза. Они с минуту стояли друг против друга молча — один (Андреев это быстро сообразил) — когда-то высокий и стройный, но, видимо, согнутый теперь из-за ранения позвоночника, человек в летах, утомленный работой и болезнями, другой — намного меньший ростом, внешне совсем юный и здоровый, не изведавший еще ни усталости, ни сложных превратностей жизни.
Тот, что был старше, первым прервал молчание и протянул руку:
— Давай знакомиться — Блинов. А ты, наверно, и есть Андреев? Не удивляйся, мне о тебе сообщили. Как звать?
— Василий.
— Василий, — повторил Блинов, точно боясь забыть это имя. Он тяжело повернулся и пошел на свое место. Со спины он выглядел совсем тощим, худым, почти жалким. Когда уселся, опустив голову в бумаги, то из-под торчавших папок и вовсе стал маленьким и неприметным. — Располагайся, вот стул. — Он опять в упор посмотрел на Андреева, и во взгляде уже было не любопытство, а нечто такое, что заставило Василия вздрогнуть. Казалось, что этот хромающий, согнутый человек вот-вот сгруппируется и не фигурально, а физически заберется в душу Андреева, чтобы обосноваться там и детально ее изучить изнутри. — Чего ж ты молчишь? Рассказывай...
Андреев непонимающе заморгал глазами и торопливо опустился на стул.
— Чего молчишь? — с подбадривающими нотками в голосе проворчал Блинов. — Рассказывай, зачем пришел.
— Работать, — только и выдавил из себя Андреев.
— Работать, значит... Угу... А сколько годков тебе?
— Двадцать исполнилось.
— Ах, двадцать. Другое дело. Я думал, ты моложе. Форма-то откуда?
— Как «откуда»? На флоте служил.
— По годам, получается, недослужил? Почему?
— Демобилизовали из-за болезни.
— Где проходил службу?
— С сорок третьего до сорок пятого — в Ленинграде, а потом — на Каспии, — торопливо сообщил Андреев.
— В Ленинграде, говоришь, с сорок третьего по сорок пятый. Да, время там было несладкое. — И, прерывая какие-то свои мысли, Блинов недоверчиво уточнил: — Что-то у тебя с годами сплошная путаница. Больно рано, выходит, служить пошел.
— Так и есть, — тетерь уже спокойно и деловито объяснил Андреев. — По комсомольскому набору в военно-морское подготовительное училище пошел.
— Учился, значит?
— По шесть часов учились, а потом по восемь — десять работали.
— Трудно было?
— Поначалу с непривычки очень, а потом втянулся.
— А чего вдруг на Каспии очутился?
Андреев вспомнил приключившуюся с ним историю, и невольная улыбка пробежала у него в глазах, что не ускользнуло от взгляда Блинова.
— Чему улыбаешься?
— Не знаю, как и сказать.
— Лучше всего прямо, без всяких этих...
— В Ленинград приехал Вертинский — знаменитый певец. О нем тогда мало что знали, пластинки с его песнями в основном из-под полы продавали. Всякое рассказывали об этом человеке. Уехал за границу в революцию, вернулся в конце Отечественной войны. Говорили, что он построил на свои деньги несколько самолетов. Ну, в общем, личность заметная.
Блинов слушал не перебивая.
— У нас в училище был самый большой в Ленинграде зал, без колонн. На Васильевском острове. Такое старое престарое здание гардемаринского корпуса. Зал и вправду шикарный — для балов. С инкрустированным разными породами дерева полом, лепными стенами и потолком с огромными хрустальными люстрами. Так вот, пригласили туда Вертинского, а я, как назло, в этот день дежурил. На флоте дежурный носит повязку — рцами ее называют. По уставу он не имеет права ходить на увеселительные мероприятия. А тут Вертинский... Я знал почти все его пластинки, он мне безумно нравился и... — Андреев замолк, колеблясь: продолжать ли далее?
— И?.. — Блинов нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.
— Сами понимаете, — продолжил Андреев, — я решил хоть одним глазком на него посмотреть. Там у нас, позади кулис, была небольшая лестница, которая вела к верхним софитам. О ней мало кто из курсантов знал. А я знал и полез. Да ладно бы один, а то еще с товарищем, тоже дежурным. Вдвоем мы забрались наверх и оттуда слушали. Пел Вертинский изумительно, не восторгаться нельзя было. А надо сказать, что лестница двоих держала плохо — она покачивалась от малейшего нашего движения. В общем, в какой-то момент лестница качнулась слишком сильно, и мы чуть не рухнули вниз. Приятель с перепугу за что-то ухватился, и сверху, едва не задев Вертинского, рухнул какой-то крюк. Тут все и началось. Поднялся переполох, зал зашумел, и мы не успели еще спуститься вниз, как были схвачены.
