Владимир Куценко - Тревожные будни
На парне была надета какая-то невозможно пестрая рубаха, заправленная в синие штаны — «техасы», на затылке торчала лихая кепчонка. Лейтенант Захаров с трудом узнал в гитаристе всегда подтянутого старшего сержанта, секретаря комсомольской организации райотдела.
«Вот ведь артист!» — подумал Захаров, взбегая на ступени.
— Объект на месте? — спросил он.
— Так точно! Пообедал и сейчас отдыхает после работы... Но все же разрешите, я вперед пройду. У объекта есть ножичек сантиметров на сорок... И окно в комнате открыто. Я приму нужные меры. Как забренчу на этой проклятой гитаре, так входите...
— Действуйте! — повторил лейтенант слова майора Головко.
В полутемном коридоре общежития было пусто. Но за дверями комнат слышались голоса. Потом донесся веселый девичий смех.
Старший сержант исчез за дверями комнаты с белой семеркой на верхней притолоке.
Через минуту за дверью зазвенели гитарные струны. И сейчас же загудел рассерженный мрачный голос:
— Сколько раз тебе говорить, не мучай ты эту чертову бандуру?! Звякни еще раз — и я ее о твой кумпол расколочу!
— До чего же вы, Семен Федорович, мрачный тип! — ответил насмешливый голос старшего сержанта. — Прямо смотреть на вас противно!..
Лейтенант Захаров толкнул дверь и вошел в комнату. Старший сержант стоял около открытого окна. У стены, на кровати, лежал седой, коротко остриженный человек со скуластым загорелым лицом и тонкими, плотно сжатыми губами. Лейтенант заметил, как лежащий вздрогнул, как зло блеснули его запавшие темные глаза и напряглись мускулы. Но через мгновение перед ним снова был только угрюмый, усталый человек.
— Здравия желаю, товарищ лейтенант! — с кривой усмешечкой нарочито лениво протянул Канцевич. — Только я слыхал, что, прежде чем входить в комнату, следует постучать. Даже и милиция должна выполнять это правило...
— Не всегда, — холодно ответил лейтенант и закрыл окно. — Вы арестованы, Канцевич! Вот ордер на ваш арест...
Тяжелые веки опустились, скрывая кипучую ненависть, блеснувшую во взгляде Канцевича.
— Та-ак! — протянул арестованный, медленно поднимаясь с кровати. — А за что же я почтен вашим милицейским вниманием, разрешите узнать?
— Узнаете позже... Можете уложить ваши личные вещи.
— Какие там у меня вещи!.. — Канцевич с кряхтением принялся натягивать сапоги. — Ложка, кружка да пара исподнего...
— Ножичек вот еще имеется, Семен Федорович! — подсказал старший сержант, подбирая со стола охотничий нож с выдвигающимся лезвием.
Николенко положил нож в карман и вытащил из-под кровати свой чемоданчик.
— А ты куда?! — удивился Канцевич. И вдруг рот его ощерился злым, волчьим оскалом. — Вот оно что, значит! Ангел-хранитель ко мне был приставлен... Надо было бы!.. — Канцевич скрипнул зубами. И опять вместо хищника в комнате стоял усталый, обиженный человек. — Ну, поехали, товарищ лейтенант! Что же делать, если такая честь старому партизану оказана!..
Весь путь до станицы Подгорной Канцевич молчал. Казалось, он просто дремал между лейтенантом Захаровым и старшим сержантом Николенко. На ухабах его голова болталась на темной морщинистой шее.
В кабинет майора Головко Канцевич вошел, сгорбившись, с обиженным и расстроенным видом.
— Я требую объяснения, за что меня арестовывают, товарищ майор! — еще от дверей заговорил он. — Это же и есть настоящий произвол! Я буду жаловаться!
— Садитесь, Канцевич! — тихо проговорил майор Головко. — Причину ареста я вам объясню. Вы обвиняетесь в умышленном убийстве гражданина Свиридова Ивана Николаевича...
— Что?! — воскликнул Канцевич. И усмехнулся: — Всему поселку известно, что этого самого Свиридова по пьяной лавочке пристукнул из ружья мой дружок Петр Остапенко. Вот уж действительно, что с человеком водка делает! Когда мы партизанили с Остапенко, он же серьезным человеком был...
— Вы в день убийства были у Петра Остапенко?
— Я?! — Канцевич недоумевающе передернул плечами. — Да, заходил, поступление на работу обмыть. Но дружок мой партизанский к этому времени уже чуть языком ворочал. А тут его сосед, этот самый Свиридов, заявился. Тот еще хуже наклюкался. Чуть в драку на меня не полез, хоть и видел я его в первый раз, Ну, я тогда поднялся и ушел в общежитие спать. Потому у меня такой закон: кто с пьяным дураком свяжется — тот еще худший дурак будет...
— Хороший закон... Но объясните, зачем вы выкинули в бурьян стакан, из которого пили?
— Никакого стакана я не выкидывал, товарищ начальник!
— Видите ли, Канцевич, на выброшенном стакане сохранились отпечатки пальцев. Они тождественны с отпечатками пальцев на другом стакане, взятом из вашей комнаты в общежитии. Вот заключение экспертизы. Желаете посмотреть?
Канцевич протянул руку. И вдруг резко отдернул ее.
— А чего мне смотреть? Может, и вправду вы нашли где-то стакан, из которого я пил. А выбросил его не я, выбросил кто-то другой... И нечего мне шить дело об этом дурацком убийстве. Какой мне был смысл убивать человека, которого я видел в первый раз?
— В первый ли? — прищурился майор Головко. — Подумайте, Фокин, в первый ли? А встреча в гестапо, где вам поручались допросы и пытки? А порох, который вы жгли на спине партизана Свиридова?..
— Раз-ню-хали! — простонал Канцевич-Фокин, хватаясь за горло.
Его лицо стало наливаться свинцовой бледностью. Он судорожно рванул ворот рубашки. И вдруг, согнувшись, рухнул со стула на пол.
— Ничего серьезного! — определил вызванный из районной поликлиники врач. — Старикан здоровенный... Просто нервное потрясение.
После укола Канцевич-Фокин сразу пришел в себя. Еще затуманенным взглядом он обвел кабинет, стоящих рядом людей. Потом спросил майора:
— Что теперь со мною будет?
— Это решит суд по совокупности ваших преступлений — прежних и этого, — холодно пояснил майор.
— Значит, погорел! — слабым голосом, закрыв глаза, проговорил убийца. — Сколько лет берегся, вполдыхания жил и дышал — и все же погорел!.. — Он раскрыл глаза и резко повернул голову к майору Головко: — Ясно, что мне хана! Одно прошу, скажите, где же это я оступился? С чего вы начали меня раскручивать?
— Скажу! — согласился майор. — С третьего следа на столе, где вы выпивали с Петром Остапенко... С третьего следа и выброшенного стакана. С чего бы невиновному в убийстве человеку заметать следы! — Майор коротко приказал: — Уведите!.. — Когда дверь за арестованным закрылась, Головко повернул голову к лейтенанту: — Лейтенант, немедленно напишите постановление об освобождении Остапенко из-под стражи! Извинитесь перед стариком.
— Слушаюсь, товарищ майор! — опустив голову, ответил лейтенант Захаров. — Только...
— Что «только»?! — строго взглянул на него майор.
— Только я думаю, что мне нельзя работать на следственной работе... — Голос лейтенанта дрожал.
Строгое лицо майора сразу обмякло. Он положил на плечо лейтенанта тяжелую руку:
— Нет, товарищ Захаров! Именно теперь вы сможете, если захотите, стать хорошим следственным работником...
ГРИГОРИЙ МИЛЕГИН, ЯКОВ ШЕСТОПАЛ
ДЕНЬ КОНЧАЕТСЯ ЗАВТРА
Андреев долго плутал по узким, захламленным дворам Мещанской улицы, пока не обнаружил на двухэтажном деревянном домишке с ободранными в щепу боками привинченную бронзовыми болтами большую нарядную вывеску Щербаковского райотдела милиции. На фоне почерневшей от времени стены она выглядела настолько противоестественно, что казалась снятой с другого, более солидного здания и лишь по ошибке перенесенной сюда.
Широкая, наверно, недавно поставленная дверь сверкала самодовольной свежеоструганной желтизной, но висела почему-то на одной петле. К дверям вели шесть покосившихся ступенек, точно дышлом объединенные добротно отшлифованными множеством рук перильцами. У их подножия стояла длинная зеленая скамья с пролысинами от облупившейся краски.
Андреев устало присел, будто перед дальней дорогой, хотя на самом деле он уже пришел туда, куда должен был прийти. Среднего роста, очень худой, с огромной, аккуратно зачесанной назад шевелюрой, он выглядел довольно странно в своих слишком широких флотских брюках, подпоясанных ремнем с золотисто блестевшей пряжкой, свежевыстиранной тельняшке и коверкотовом сером пиджаке. Недавно досрочно демобилизованный с флота, он по случайности распорол свой бушлат и вынужден был, пока его чинили, надеть оставшийся после отца пиджак. И должно же такое случиться, чтобы именно сегодня, когда ему хотелось бы произвести наилучшее впечатление, он так нелепо наряжен. Надо было шинель надеть, да не хотелось. На улице стояла та погода, когда еще не тепло, но уже и не холодно. И он выбрал пиджак. С досады Андреев зло сплюнул.
В милицию он пришел не по делам прописки, не потому, что его вызвали сюда повесткой, а по путевке райкома комсомола. Когда вчера становился на учет, заведующий сектором как бы мимоходом поинтересовался:
