Анатолий Безуглов - По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска

По запутанному следу

Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска

Анатолий Безуглов, Юрий Кларов

Дело о поджоге

1

Словно повинуясь приказу, я заставил себя открыть глаза и понял, что проснулся от звуков включенного радио. Точно так же на меня действовал ночной телефонный звонок, даже тихий, едва слышный из-под наваленных на аппарат подушек. Жену, спавшую очень чутко, он не будил, а я, умевший спать при любом шуме, мгновенно протягивал руку к трубке: «Белецкий слушает». Риту это всегда удивляло. Но ничего странного тут не было — условный рефлекс, одна из привычек, выработанных службой в уголовном розыске. Их было много этих привычек, может быть, даже слишком много…

В комнате было темно. Темнота и приглушенный ею голос диктора:

— «Еще не добит классовый враг. Мы будем охранять жизнь наших вождей, как знамя на поле битвы. Их жизнь принадлежит не только им, она принадлежит всей стране, рабочему классу Советского Союза и всего мира…»

Москва прощалась с Кировым…

Я нащупал лежавшие, как обычно, на стуле возле кровати папиросы. Закуривая, при свете спички посмотрел на часы: было десять минут седьмого. От первой глубокой затяжки голова закружилась. И точно так же плавно закружились, набегая друг на друга, суровые слова диктора: «Карающая рука пролетарского правосудия размозжит голову гадине, отнявшей у нас одного из лучших людей нашей эпохи».

В репродукторе щелкнуло. Мужчину сменила женщина.

— «Мы передавали опубликованные сегодня в газете письма трудящихся».

Я выключил динамик и распахнул окно. Морозный ветер зашуршал раскиданными по полу газетами. В комнате не мешало бы навести порядок. Кругом окурки, газеты, грязь… Но на уборку времени уже не оставалось.

Когда из оперативного гаража отдела связи за мной пришла машина, я уже надевал шинель.

Шофера Тесленко я застал за обычным занятием: он ходил вокруг автомобиля и пинал ногами баллоны. Тесленко был из бывших беспризорников и, видимо, в силу этого обстоятельства относился к сотрудникам розыска с особым почтением.

— Доброе утро, товарищ начальник! — молодцевато сказал он, открывая дверцу машины.

— Здравствуй. Только утро-то не очень доброе.

— Верно, — согласился Тесленко, — хорошего мало. Чего уж тут хорошего.

Я не был расположен к разговору, и Тесленко это понял: больше он мне вопросов не задавал. Только затормозив возле здания УРКМ[1] Москвы, спросил:

— Подождать?

— Не стоит. Подъезжай к девяти. Раньше не освобожусь.

Ответственного дежурного по отделению старшего оперуполномоченного Русинова я встретил в коридоре. Долговязый и неуклюжий, он стоял возле дверей моего кабинета и носовым платком тщательно протирал стекла очков, которые почему-то всегда у него запотевали.

— Здравствуйте, Всеволод Феоктистович! Ждете меня!

Щуря близорукие воспаленные глаза, Русинов растерянно улыбнулся. В такие минуты он всегда смущался своей беспомощности. Видимо, мой приход застал его врасплох, он ожидал меня немного позднее. Он быстро и неловко водрузил очки на свой вислый, унылый нос и, пожимая мою руку, щелкнул каблуками.

Всеволод Феоктистович, несмотря на долгую службу в органах милиции, оставался сугубо штатским человеком. Его «штатскость» чувствовалась во всем: в лексике, в привычках, в манере держаться и особенно — в одежде. Гимнастерка на нем пузырилась, бриджи сзади висели мешком, а крупная голова на тонкой шее под тяжестью большого мясистого носа клонилась книзу. Если к этому прибавить неуверенную походку, сутулость и манеру постоянно поправлять сползающие очки, то легко понять инструктора командно-строевого отдела, который на учениях при одном только виде Русинова приходил в ярость.

— Вот оно, горе, на мою голову, — говорил он. — Даже ходить по-человечески не умеет.

Действительно, выправкой Русинов похвастаться не мог, и был он единственным сотрудником отделения, не выполнившим норму на значок «Ворошиловский стрелок». Но мне всегда казалось, что качества оперативного работника определяются не только этими показателями…

И если поступало сложное, требующее глубокого анализа дело — а такие дела были не редкостью: отделение расследовало убийства, грабежи и бандитские нападения, — то я его чаще всего поручал Русинову или старшему оперуполномоченному Эрлиху. Оба они заслуженно считались мозговым центром отделения. От Русинова Эрлих отличался напористостью и волей. И все-таки предпочтение в силу привычки, а может быть, и личной симпатии я отдавал Русинову, хотя работать с ним было намного трудней: в розыске его знали не только по крупным победам, но и по неожиданным срывам…

Достоинства Всеволода Феоктистовича одновременно являлись и его недостатками. Его гибкий и критический ум нередко оказывался излишне гибким и самокритичным, а мысли объединялись в два враждебных лагеря, не желающих уступать друг другу своих позиций.

За ночь, если не считать вооруженного нападения на сторожа продовольственного магазина в Измайлове, никаких ЧП не случилось.

Я спросил Русинова: выезжал ли он на место преступления?

— Нет, не было необходимости, — сказал он. — Улики налицо. Все три участника преступления задержаны сотрудниками ведмилиции. У одного изъят пистолет системы Борхарда, у другого — железный ломик. Рецидивисты прибыли из Калуги. Числятся в сто двадцать седьмом циркулярном списке[2] я проверял.

— Признались?

— Так точно.

Значит, это ЧП к нам непосредственного отношения не имело. Дело простое, поэтому оно пойдет через уголовный розыск РУМа[3] или оперативную часть соответствующего отделения милиции. Тем лучше.

— Что еще?

— Звонили из прокуратуры города.

— Кто?

Русинов назвал фамилию одного из помощников прокурора.

— Интересовался материалами о покушении на Шамрая. Но я сказал, что ему следует обратиться непосредственно к вам или к Сухорукову.

— А он не говорил, для чего ему это потребовалось?

— Никак нет, — щегольнул Русинов военной терминологией, к которой, как и все штатские, питал слабость.

Новость была не из приятных, и Всеволод Феоктистович понимал это лучше, чем кто бы то ни было. Расследование вел он, и безуспешно: дело производством пришлось приостановить. Между тем мотивы нападения на ответственного работника (Шамрай руководил трестом) остались невыясненными. И в свете последних событий приостановление подобного дела вызвало весьма определенную реакцию.

— Но ведь дело возобновлено и передано Эрлиху, — сказал Русинов, который в довершение всего обладал не всегда приятной для окружающих способностью читать чужие мысли.

— Это с одной стороны, — возразил я.

Всеволод Феоктистович покраснел, но все-таки спросил:

— А с другой?

— А с другой — то, что написано пером, не вырубишь топором. Постановление есть, и подписи на нем есть. Да и возобновлено дело всего неделю назад.

— Главное, что возобновлено.

— Не думаю. У Эрлиха пока те же успехи, что и у вас.

— Ну, Эрлих результата добьется.

Тон, каким это было сказано, мне не понравился. Но обращать внимание на оттенки в голосе подчиненных в мои служебные обязанности не входило. И я промолчал, тем более что Русинов опять занялся своими очками, давая тем самым понять, что тема, по его мнению, полностью исчерпана. В конце концов, отношение к Эрлиху, если оно не мешает работе, его личное дело. Но иронизировать не стоило: дознание в тупик завел он. В подобной ситуации я бы на его месте держался иначе. А впрочем, так обычно думают те, кто находится на своем месте или на месте, которое им кажется своим…

Русинов положил на стол несколько папок. Я отсутствовал всего день, но бумаг накопилось много, особенно по письменному розыску. Подписав с полсотни отдельных требований, ходатайств и напоминаний, я отложил внушительную папку входящих:

— Алеша Попович у себя?

— У себя. Всю ночь сидел.

2

Алексей Фуфаев работал в инспекторской группе управления милиции около года. Но я его знал раньше. Познакомила нас Рита, которая всегда была окружена шумной компанией шкрабов[4] и печрабов[5]. Фуфаев, правда, ни к тем, ни к другим никакого отношения не имел. Но Рита, как выяснилось, работала с ним когда-то в Ленинграде — то ли в подотделе искусств, то ли в редакции молодежного журнала «Юный пролетарий». Кроме того, по словам Риты, Фуфаев хорошо пел старую комсомольскую песню «Нарвская застава, Путиловский завод — там работал мальчик, двадцать один год…».

— В общем, ты с ним сойдешься, — сказала она и для чего-то добавила: — Его у нас Алешей Поповичем называли…