Анатолий Безуглов - По запутанному следу: Повести и рассказы о сотрудниках уголовного розыска
С Фуфаевым мы так и не сошлись, но в управлении встретились как старые знакомые. А прозвище Алеша Попович с моей легкой руки за ним закрепилось надолго. Его так называли все, начиная от помощника оперуполномоченного и кончая начальником уголовного розыска Сухоруковым.
Широколобый, беловолосый, с наивно-хитроватым взглядом почти прозрачных голубых глаз и мощными покатыми плечами, он действительно походил на Алешу Поповича, каким его изображали на лубочных картинках. В его густом и напевном голосе тоже было нечто былинное.
Работоспособности Фуфаева можно было лишь позавидовать. Не только одна, но даже несколько бессонных ночей подряд на нем не сказывались. Вот и сейчас он выглядел совершенно свежим и бодрым, как после длительного спокойного сна.
Когда я вошел, он взглянул на часы и, почесав ручкой у себя за ухом, спросил:
— Торопишься, Белецкий? У нас с тобой еще десять минут в запасе. Сейчас допишу. А ты пока газетку почитай. Небось нерегулярно читаешь?
— Как придется.
— Ну, это не разговор. Твое счастье, что мы вдвоем: ты не говорил, я не слушал… Ну, присаживайся, присаживайся. Возьми то креслище, оно помягче, ублаготвори свои кости. А газетку все-таки почитай…
Алеша урезонивал меня в своей обычной манере, по-родственному. В таком стиле он разговаривал со всеми сотрудниками управления. С одним — по-отцовски, с другим — по-братски, а кое с кем и по-сыновнему. Со мной, как с начальником ведущего отделения уголовного розыска, он придерживался братского тона. Но сейчас в его голосе проскальзывали отцовские нотки. Из этого, учитывая, что структура инспекторской группы с нового года менялась, можно было сделать некоторые выводы…
— Говорят, скоро будешь опекать уголовный розыск и наружную службу?
— Говорят, говорят… — пропел Алеша, не поднимая глаз от лежавшей перед ним бумаги. — Ну и пусть говорят… — Он протянул мне номер газеты: — Вот. Минута молчания.
Потом он завизировал две мои бумаги, и я уехал в Ленинское райуправление милиции, а затем вернулся в розыск.
3
Приметы эпохи видны в вестибюле любого учреждения. Здесь легко разглядеть характерные черточки быта, психологии, интересов, вкусов. И, должен сказать, образ моего современника, который отражался в вестибюле Московского управления милиции тридцатых годов, мне нравился. Нравилась его целеустремленность, бескомпромиссность, мозоли от строительства «крупнейшей в Европе Днепрогэс» и «лучшего в мире Метрополитена». Мой современник не сомневался в своем праве перекраивать жизнь и презирал всякие трудности. Да и какие трудности могли помешать ему, сочетавшему русский революционный размах с американской деловитостью?!
Революция победоносно завершена. С голодом, разрухой и безработицей покончено, успешно осуществлены индустриализация и коллективизация. Нэпманам — крышка. Кулачеству как классу тоже крышка. Надо только работать, работать и работать. «Наш паровоз вперед лети, в коммуне остановка…» И паровоз стремительно мчался вперед. Его бег ощущался в лозунгах и в плакатах, висевших у входа в учреждение.
Стенгазета «Милицейский пост» висела рядом со столиком вахтера, круглолицего, спортивного вида парня. Материалы стенной газеты постоянно обновлялись. Когда я первый раз видел газету, передовая была посвящена итогам 1934 года. Теперь вместо нее в черной рамке были фотография Кирова и правительственное сообщение о его убийстве…
Когда я поднимался по лестнице, меня окликнул Эрлих. Старший оперуполномоченный был ниже среднего роста — «карманный мужчина», как говорила моя секретарша Галя, — но держался прямо и поэтому издали казался высоким.
— Очень кстати, а то я договорился о встрече с Шамраем, — сказал он, пожав руку и подарив мне свои обычные полпорции улыбки.
Улыбался он часто, но как-то неохотно, словно придерживаясь обязательного параграфа некоего устава. Короткая улыбка, легкий наклон головы, энергичное рукопожатие — все это делалось быстро, четко и рационально. Эрлих не любил ничего избыточного: ни эмоций, ни жестов.
— Вы знаете, что делом Шамрая интересовалась прокуратура? — спросил я. — Видимо, придется сегодня докладывать Сухорукову. Какими-нибудь дополнительными данными вы располагаете?
— Пока нет, — сказал Эрлих. — Но дело, кажется, не столь уж сложное. Через два-три дня я вам представлю свои соображения.
— Что ж, три дня срок небольшой.
— Я вам не потребуюсь?
— Нет, Август Иванович, можете отправляться к Шамраю. Попрошу только занести мне материалы по этому делу.
— Они уже у вас на столе, — сказал Эрлих.
Получив на прощание вторую половину недоданной мне при встрече улыбки, я направился в кабинет, где сразу же попал в привычное круговращение служебных и общественных дел. Это называлось текучкой. Вырваться из нее было трудно, а то и невозможно. И чтобы выкроить час для ознакомления с документами, оставленными мне Эрлихом, пришлось прибегнуть к старому, но испытанному методу, которым Галя владела в совершенстве: «Начальник уехал в ГУРКМ, будет позднее». При этом ее лукавые глаза становились такими правдивыми, какими они бывают только у завзятых лгунов. Гале, конечно, не верили. Но сотрудники отделения знали, что такое текучка, и свято блюли правила игры: раз нет, значит, нет.
Хотя на Галю можно было положиться, я все-таки запер дверь на ключ и только тогда раскрыл уже порядком истрепанную обложку дела, которое официально именовалось «Дело о пожаре на служебной даче управляющего трестом гр. Шамрая М. М.».
Суть происшедшего подробно излагалась в заявлении потерпевшего и в милицейском протоколе. Если отбросить различные второстепенные детали и имеющиеся в каждом деле ответвления, события развивались следующим образом. 25 октября в 7 часов вечера Шамрай отпустил домой своего шофера и секретаря, а сам продолжал работать. Около двенадцати на машине отправился на дачу (он имел любительские права и часто сам водил автомобиль). При нем был портфель, в котором находились бумаги комиссии по партийной чистке редакции одной из городских газет (Шамрай был членом комиссии), материалы для доклада, паспорт, партийный билет, деньги и ценные подарки, предназначенные для вручения сотрудникам треста в канун праздника, — два серебряных портсигара и три пары именных часов. Оставить портфель на работе он не мог: замок его сейфа испортился, а в спецчасти и секретариате уже никого не было. К даче Шамрай подъехал в половине первого. Зачехлил машину и пошел заваривать чай. Жена с дочерью отдыхали в Крыму, а он привык перед сном выпивать стакан крепкого чая. Портфель Шамрай положил в средний ящик письменного стола, который стоял в соседней комнате, выходящей окнами в сад. Затем он закрыл стол на ключ, а ключ спрятал под подушку. Уснул он приблизительно в половине второго и проснулся около четырех от шороха в смежной комнате. Почувствовав запах гари, Шамрай стал поспешно одеваться. Вначале ему показалось, что горит соседняя дача, но, когда он приоткрыл входную дверь, в переднюю ворвалось пламя, которое опалило ему лицо и волосы на голове. И только тогда он понял, что горит его дача и ему придется выбираться через окно. Он взял ключ из-под подушки и бросился к письменному столу, чтобы достать портфель.
Замок в ящике оказался взломанным, портфеля не было… В ту же секунду на него сзади кинулся какой-то человек и стал душить. Шамрай с трудом разомкнул пальцы неизвестного, отшвырнул его в сторону, выскочил в окно и побежал вдоль забора по тропинке к воротам. Вслед ему один за другим прогремели три выстрела, но ни одна пуля в него не попала. На соседней даче пострадавшему оказали первую медицинскую помощь: смазали ожоги раствором марганцовки и вызвали врача. Когда приехала пожарная команда, дом уже догорал. Что касается неизвестного, то сторож с близлежащей дачи, некая Вахромеева, видела, как он бежал в сторону линии железной дороги. Видела она его со спины и так же, как и Шамрай, заявила, что опознать не сможет. По ее описанию, убегавший был человеком среднего роста, без шапки, темноволосый, в черном пальто. Ни оружия, ни портфеля в его руках она не заметила. Больше неизвестного никто не видел, но выстрелы слышали человек пять. Пожарно-техническая экспертиза дала заключение, что очаг возникновения пожара находился на веранде, где Шамрай, кстати говоря, хранил канистру с бензином и два бидона с лаками… Причина пожара выяснена не была. Следами ног, разумеется, никто не занимался, так как на пожаре перебывало слишком много людей.
И последнее. Через три дня после случившегося в почтовый ящик на Сретенке кто-то положил паспорт Шамрая, его партийный билет и часть материалов для доклада. Фотографические карточки с документов были содраны. А среди бумаг для доклада работник стола находок обнаружил лист из ученической тетрадки с весьма странными раешными стихами, которые начинались словами: «Здорово, избранная публика, наша особая республика!..»
