Борис Фрезинский - Я слышу все… Почта Ильи Эренбурга 1916 — 1967

Очень прошу Вас согласиться. Во имя нашей старой дружбы, которая возникла тогда, когда мы с Вами сделали тот маленький фильм об Испании, который был Вами смонтирован в Париже зимой 1936 года!

А если согласитесь, дайте мне телеграмму в Дели в посольство. Только одно слово: «СОГЛАСЕН».

Обнимаю Вас! Сердечный привет Любови Михайловне.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.1657. Л.3. Р.Л.Кармена близкие друзья звали Рима; о дальнейших контактах Кармена с ИЭ по поводу фильма об Индии см. №262.

<Москва,> 22 апреля 1956

Милый друг Илья Григорьевич, — вот заявление той женщины, о которой я Вас просила[557]. Я знаю её 8 лет — речь о помощи могла идти раньше, когда мы все в ней нуждались, сейчас же речь идет просто о спасении человека qui n’en peut plus[558]. Дорогой спаситель утопающих, еще раз помогите еще одному очень хорошему, очень несгибаемому в те кривые времена и значит — очень измученному человеку, кроме того — отличнейшему специалисту в своей области. Если бы Вы могли ходатайствовать о направлении её на работу в какой-н<и>б<удь> определенный педвуз (любой в средней полосе!) — где есть нужда в хороших преподавателях английского, а то ведь они ответят, что она может обращаться по конкурсным объявлениям, — чем она занимается не первый год! — и опять у неё ничего не получится.

Простите за все эти просьбы, но кому же повем печаль свою! у меня тоже никого больше нет.

Целую Вас и Любовь Михайловну.

Сейчас купила «Знамя» с «Оттепелью»[559]. Отдельной книгой выйдет? Журнал совсем не то. Только что перевела очень интересного Арагона о фр<анцузской> литературе — письмо по поводу нашей статьи[560].

Впервые — А.Эфрон, с.137. Подлинник — собрание составителя.

<Москва,> 22 мая 1956

Дорогой друг Илья Григорьевич! Гослитиздат должен был направить Вам рукопись маминой книги. Они, т. е. она, редакторша книги, Сергиевская[561], конечно, хочет выбросить несколько хороших стихов под самыми разными предлогами. И сама-то я уже, по-моему, достаточно исковеркала книгу, придав ей наибольшую, такую не свойственную маме обтекаемость, но когда туда же и рак с клешней, тогда делается совсем нестерпимо. В общем, я ей сказала, что ни с её мнением, ни с мнением редактора редакции, ни с мнением вообще каких бы то ни было редакционных работников я считаться не могу, не считая их достаточно сведущими в вопросах поэзии, и что прелагаю им обратиться с этими спорными стихами к Вам — как Вы скажете, так пусть и будет. Я не уверена, что они направили Вам и эти, спорные по их мнению — стихи, поэтому переписала некоторые из них на Ваш суд.

Стихи «Писала я на аспидной доске» они считают непонятными — особенно последнее четверостишие. Они не понимают, что имя написано внутри обручального кольца, что оно может жалить сердце, что оно могло остаться непроданным вместе с золотым кольцом в те годы, когда загонялось всё ради куска сомнительного хлеба, одним словом, они ничего не понимают. А я считаю этот стих вообще одним из лучших.

«Занавес» они считают непонятным.

«Напрасно глазом — как гвоздем» — тоже считают непонятным. Как это мол умерший может остаться «в нас», т. е. в памяти нашей, и вместе с тем «совсем уйти, со всем уйти»?

Кстати, этот стих печатался в «Современных записках», и тогда редакция выкинула без маминого ведома 5-ое четверостишие, про попов — а здесь вовсе не хотят печатать.

И теперь «Германии».

Эта дура (редакторша!) считает, что стихотворение направлено против Германии как таковой, а не против фашистской Германии, т. к. в нём ни разу не сказано слово «фашизм». Будь, мол, оно озаглавлено «Фашистской Германии»… и т. д. По-моему, это просто возмутительно! Весь стих говорит именно о фашизме, именно о войне — а у них и войны как ни бывало, и фашизма как ни бывало, и той Германии, с которой мы сражались, тоже как ни бывало.

Стихотворение из того же цикла «Взяли» («Брали скоро и брали щедро») они тоже не хотят брать, ни скоро, ни щедро, т. к. там в эпиграфе сказано «Чехи подходили к немцам и плевали». Потому что в эпиграфе не сказано, на каких немцев они плевали? Ибо ведь бывают всякие немцы — а вдруг чехи плевали на хороших, на симпатичных немцев? А это некультурно, и, кроме того, мы сейчас стараемся урегулировать свои отношения с немцами. Вот если бы в эпиграфе было сказано, что они плевали именно, скажем, на гестаповцев…

Почему это у нас, уж если бьют (немцев, французов и прочих шведов), так уж до смерти, а если лижут — так до беспамятства?

Я не хочу калечить этот цикл, и, думаю, Вы тоже не захотите.

И еще кое-какие стихи они хотят выбросить, но я с переполоху сейчас даже не могу припомнить, какие. Я запомнила то, с чем более всего несогласна.

Кроме того, посылаю Вам мамин ответ на анкету, видимо, 1926 г., к<отор>ая, м.б., пригодится Вам для предисловия, из-за биографических данных. Библиографические же данные там далёко не полные. Среди сборников тех лет не упомянуты «Стихи к Блоку», «Стихи к Ахматовой», «Разлука», и вообще многое упущено.

Ах, Боже мой, как я счастлива, что Вы будете писать предисловие![562] Вы единственный, который может это сделать — и сердцем, и умом, и знанием её творчества, и чистыми руками! А у остальных — если сердце есть, так в голове не хватает, умишко есть, так сердца недостает, а о чистых руках и говорить не приходится. Чаще же всего совсем ничего «не дадено». И я злею с каждым днем. Очень хочется Вас увидеть. Когда будет минутка свободная — позовите меня, я очень Вас люблю!

Ради Бога, сообщите мне, когда и если будет какой-нибудь ответ насчет моей приятельницы. Это такой груз на моей душе!

И из прокуратуры ни ответа, ни привета уже третий год. «Пересматривается» и всё тут. Всё же нестерпимые сроки — для ещё живых людей!

В конце этого месяца должно быть заключение прокуратуры по папиному делу, видимо, посмертно — благополучное[563].

Целую Вас и Л<юбовь> М<ихайловну>.

Впервые — А.Эфрон, С.140–141. Подлинник — собрание составителя.

Москва, 31 мая 1956

Дорогой Илья Григорьевич!

Вчера я обедал с Моравиа[564], он с большой теплотой рассказывал о том, как гостил у Вас, и очень встревожил меня, заявив, что Вы были не то нездоровы, не то, по его словам, «очень грустны». Что с Вами? Может быть, чем-нибудь можно помочь? Во всяком случае, слова этого хорошего итальянца очень меня взволновали и, если действительно я что-нибудь могу сделать для Вас, я это с удовольствием сделаю.

Теперь о Николасе Гильене[565]. Вы знаете наши порядки. План приезда у нас в этом году был сокращен ровно вдвое, и все связано с самой жесткой сметой. Гильен же у нас бывал неоднократно, и в последний раз сравнительно недавно. Хотя желание его хорошее и доброе, сделать что-нибудь для его осуществления я сейчас бессилен. Может быть, Вы, как вице-президент Всемирного Совета мира, имеющий большой авторитет среди «мирошников»[566], сможете помочь ему в этом направлении. Я, со своей стороны, позвоню Будаеву.

Привет Вам сердечный, поклон супруге.

Впервые. Подлинник — ФЭ. Ед.хр.2051. Л.2. Борис Николаевич Полевой (1908–1981) — журналист и писатель, деятель Союза писателей.

<Москва,> 2 июня 1956

Милый друг Илья Григорьевич,

«После России»[567] есть только в Ленинской библ<иотеке>, у Тарасенковой[568], говорят, у Симонова, и у Вас была[569]. Так что мне пришлось взять у Тарасенковой оглавление сборника и восстановить книгу по рукописям. Простите, что от руки, иначе не успела бы, но я думаю Вы все разберете, т. к. стихи знакомы Вам. В рукописях (маминых) есть небольшие пробелы, видимо, места, к<отор>ые она хотела менять, но уже сличать с тарасенковским экземпляром не смогла, если понадобится Вам, то сделаю это.

Целую Вас, золотое сердце, и Любу.

Впервые. Подлинник — собрание составителя.

Нью-Дели, 11 июня 1956

Дорогой Илья Григорьевич!

Я был счастлив, получив Ваше согласие писать текст для «Индии»[570]. Прочтя Вашу статью[571], я еще раз убедился, что кроме Вас никто не должен и не мог бы писать текст. Никому не под силу было бы высказать с экрана глубокие, мудрые мысли о прошлом, настоящем и будущем этой замечательной страны.